называют пинтадо, то есть крашеный алмаз.
Практикуется еще одно мошенничество, но на более высоком уровне: при вывозе уклоняются от уплаты пошлины бразильскому государству. В Куябе и Кампу-Гранди я знавал профессиональных проводников, так называемых головорезов. Им тоже было что порассказать: если их хватала полиция, пачки сигарет, в которых они прятали алмазы, небрежно бросались в кусты, вроде как пустые. Выйдя на свободу, эти люди отправлялись на поиски своих сокровищ, можно себе представить, с каким чувством!
Но в тот вечер разговор вокруг нашего лагерного костра шел об обыденных происшествиях из жизни старателей. Так, я знакомился с живописным языком сертана, в котором для передачи неопределенно- личного местоимения прибегают к необычайно разнообразному набору выражений: о home — «человек», о camarada — «товарищ» или о collega — «коллега», о negro — «негр», о tal — «такой-то», о fulane — «тип» и т. д. Если в лотках для промывки искатель алмазов обнаружит золото, это считается плохим предзнаменованием. Единственный выход — выбросить металл сразу же в воду, ибо тому, кто его оставит, грозят недели безуспешной работы. Бывает, что, набрав полные пригоршни гальки, получаешь удар от усаженного крючками хвоста ядовитого ската. Такие раны трудно вылечить. Обычно их лечат женщины.
Женщин привлекают в эти районы рассказы о случаях сказочного везения. Внезапно разбогатевший старатель, скрывающийся от правосудия, вынужден все тратить на месте. Именно этим и объясняется движение грузовиков, нагруженных ненужными здесь товарами. Лишь бы удалось добраться с грузом до гаримпо, а там можно продать товар по любой цене; его купят не столько из-за надобности, сколько из-за желания похвастаться. Рано утром до отъезда я зашел в хижину одного старателя, стоявшую на берегу реки, наводненном комарами и другими насекомыми. Надев на голову водолазный шлем устаревшего образца, хозяин уже скоблил ложе ручья. Внутри хижина была жалкой и производила такое же угнетающее впечатление, как и вся местность, однако в одном из ее углов подруга старателя с грустью показала мне двенадцать новых костюмов «своего мужчины» и собственные шелковые платья, прогрызенные термитами.
От этого вечера, проведенного со старателями, в моей записной книжке сохранился отрывок грустной песни в традиционном духе. Речь идет о солдате, недовольном повседневной едой, который пишет жалобу своему капралу. Тот передает ее сержанту, и так повторяется на каждой инстанции: лейтенант, капитан, майор, полковник, генерал, император. Этому последнему не остается ничего другого, как обратиться к Иисусу Христу, который «берется за дело и отправляет всех в ад». Однако настоящего веселья не было. Уже давно алмазоносные пески стали истощаться; местность была заражена малярией, лейш-маниозом и анкилостомозом. Несколько лет назад появилась лесная желтая лихорадка. Теперь всего лишь два или три грузовика отправлялись в путь раз в месяц вместо прежних четырех каждую неделю.
Дорога, по которой мы собирались ехать, заброшена с тех пор, как от огня бруссы сгорели мосты. Ни один грузовик не прошел по ней за последние три года. Никто не знал, в каком она состоянии, но нам говорили, что если мы доберемся до реки Сан-Лоренсу, то дальше бояться нечего. На берегу расположен большой гаримпо, там мы сможем найти все необходимое: продовольствие, людей и пироги, чтобы продолжить путь до деревень индейцев бороро на берегу Риу-Вермелью, впадающей в реку Сан- Лоренсу.
Не знаю, как нам удалось доехать. Это путешествие оставило в памяти впечатление какого-то кошмара: мы без конца останавливались, разгружали машину, чтобы преодолеть несколько метров препятствий, снова ее загружали, а после того, как удавалось хоть немного продвинуться вперед, опять перекатывали перед ней бревна для продолжения пути. Это так изматывало, что мы засыпали прямо на земле. Среди ночи нас будил гул, шедший откуда-то из-под земли: это были термиты, поднимавшиеся на штурм нашей одежды; копошащейся пленкой они покрывали снаружи прорезиненные накидки, которые служили нам одновременно плащами и подстилками. Наконец, однажды утром наш грузовик спустился к реке Сан-Лоренсу, о чем мы узнали по густому туману в долине. С чувством людей, совершивших героический подвиг, мы возвестили о себе громкими гудками. Однако ни один человек, даже ребенок, не выбежал нам навстречу. Выехали на берег, миновав четыре или пять безмолвных хижин. Никого. Все выглядело нежилым, и очень скоро мы убедились, что люди покинули поселок.
Измотанные до предела мытарствами предыдущих дней, мы впали в отчаяние. Неужели придется отказаться от нашего замысла? Прежде чем возвращаться назад, надо предпринять последнюю попытку, и мы отправились в разные стороны, чтобы обследовать окрестности. К вечеру все вернулись ни с чем, кроме шофера, который обнаружил семейство рыбаков и привел с собой его главу. Бородатый, с кожей нездорового белого цвета, как будто ее очень долго полоскали в воде, он объяснил, что шесть месяцев назад здесь разразилась желтая лихорадка. Те, кто выжил, разошлись кто куда. Но выше по реке еще можно найти людей и взять у них пирогу. Пойдет ли он с нами? Конечно, вот уже несколько месяцев он с семьей кормится только речной рыбой. У индейцев он раздобудет маниок, саженцы табака, а мы заплатим ему немного денег. На таких условиях он гарантировал согласие еще одного владельца пироги, которого мы захватим по пути.
Мне еще представится случай описать другие путешествия на пироге, которые лучше запечатлелись в моей памяти. Поэтому я не буду задерживаться на подробностях этой недели, которая ушла на то, чтобы подняться по реке, вздувшейся от ежедневных дождей. Однажды мы ели, сидя на небольшом песчаном пляже, и вдруг услышали какое-то шуршание: это был семиметровой длины удав боа, которого разбудил наш разговор. Его удалось прикончить лишь после нескольких выстрелов, ибо эти пресмыкающиеся не реагируют на раны в теле: нужно бить в голову. Разделывая его — это у нас заняло полдня, — мы обнаружили в чреве с дюжину готовых появиться на свет малышей, но их погубили солнечные лучи. И вот однажды, только что подстрелив хищного зверя ирара, разновидность барсука, мы увидели, как по берегу двигаются две обнаженные фигуры — это были первые встреченные нами бороро. Мы пристаем к берегу, пытаемся заговорить, но они знают всего одно португальское слово: fumo — «табак», которое произносят как sumo (не потому ли в прежние времена миссионеры говорили, что индейцы живут sans foi, sans loi, sans roi — «без веры, без закона, без короля» — ведь в их фонетике нет звуков f, I, r). Хотя они земледельцы, у них нет свернутого шнурами табака, которым мы их щедро снабжаем. Жестами объясняем, что направляемся в их деревню, они дают нам понять, что туда можно добраться лишь к вечеру. Сами же они пойдут вперед, чтобы объявить о нашем появлении. И они исчезают в лесу. Через несколько часов пристаем к глинистому берегу, там, где наверху мы заметили несколько хижин. Полдюжины обнаженных мужчин, раскрашенных красной краской у руку[62] от лодыжек до корней волос, встречают нас взрывами смеха, помогают выйти из лодки, переносят веши. И вот мы уже в большой хижине, где размещаются несколько семей. Глава деревни освободил для нас угол, сам же на время нашего пребывания поселился на другой стороне реки.
«Добрые дикари»
В каком порядке описывать те глубокие, хотя и отрывочные впечатления, которые осаждают приехавшего в деревню индейцев бороро, чья культура осталась относительно нетронутой? Находясь среди индейцев кайнканг, как и среди кадиувеу, сначала испытываешь скуку и уныние. Их поселения, похожие на деревни соседних крестьян, обращают на себя внимание главным образом чрезмерностью нищеты. Когда же оказываешься лицом к лицу с живыми еще традициями их общества, переживаешь столь сильное потрясение, что чувствуешь себя обескураженным: за какую нить надо ухватиться, чтобы распутать этот многоцветный клубок?
Эта мысль не оставляла меня, пока я устраивался в углу большой хижины. Прояснялись некоторые детали. Если традиционные размеры и расположение жилищ еще сохранялись, то архитектура уже испытала на себе необразильское влияние. В плане жилища были прямоугольными, а не овальными, и крыша не составляла единого целого со стенами, хотя все было сделано из одинакового материала — веток, поддерживающих кровлю из пальмовых листьев. Сама же крыша была двускатной, а не закругленной и спускалась почти до земли. А ведь деревня Кежара, куда мы прибыли, как и две другие — Побори и
