Этот «еж», содержащий тридцать — сорок больших треугольных орехов с молочно-голубоватой мякотью, может прокормить нескольких человек.
Выходим в путь до зари. Сначала мы пересекаем лагейрос — почти оголенные пространства, где материнская порода плато выходит на поверхность в виде плит; затем там, где породы перекрываются слоем аллювиальной почвы, идем через заросли высокой копьевидной травы сапезаль, а через два часа углубляемся в лес.
В лесу
Меня влечет лес. Я нахожу в нем то же очарование, что и в горах, но он более спокоен и приветлив. Долгие странствия по саваннам Центральной Бразилии вновь сделали для меня привлекательной ту дикую природу, которую любили древние: молодую траву, цветы и влажную свежесть чащ. Сообщество этой растительности препятствует проникновению человека, торопится скрыть следы его пребывания. В лес подчас бывает нелегко проникнуть, и он требует от того, кто туда углубляется, тех же уступок, которые — более непосредственно — предъявляет гора к ходоку.
Лес не имеет такой протяженности, как большие горные цепи, он быстро смыкается и заключает в себе микровселенную, которая изолирует человека так же надежно, как и пустынные пространства. Целый мир трав, цветов, грибов и насекомых ведет там независимую жизнь, в которую мы можем быть приняты лишь в том случае, если проявим терпение и смирение. Пройдя по лесу несколько десятков метров, забываешь о внешнем мире, одна вселенная сменяется другой, менее приятной для взгляда, но более привлекательной для слуха и обоняния. Возрождаются считавшиеся исчезнувшими блага: тишина, свежесть, покой. Близость с растительным миром дарует то, в чем нам ныне отказывает море и за что горы заставляют платить слишком высокую цену.
Самые характерные особенности леса раскрылись для меня, когда я столкнулся с ними в самом их выразителвном проявлении в Бразилии. Между лесом, где я намеревался встретиться с тупи-кавахиб, и лесом наших широт разница столь велика, что ее трудно выразить словами. Если смотреть издали, амазонский лес представляется грудой застывших пузырей, вертикальным нагромождением зеленых наростов. Но когда прорываешь пленку и проникаешь внутрь, начинаешь его воспринимать по-другому: эта расплывчатая масса превращается в величественную вселенную. Лес предстает не земным беспорядком, а каким-то инопланетным миром.
Как только глаз привыкает распознавать эти сближенные планы, а разуму удается преодолеть первое впечатление скученности, становится видимой целая сложная система. Различаешь нависающие друг над другом ярусы, которые, несмотря на разницу в высоте и пространстве, воспроизводят одну и ту же конструкцию: самый низкий ярус составляют кустарники и травы, которые не превышают человеческого роста; над ними высятся бледные стволы деревьев и лианы, пользующиеся пространством, свободным от всякой растительности. Немного выше эти стволы утопают в ярко-красных цветах бананов. Затем они вырываются из этой пены, чтобы снова исчезнуть в цветах пальм, еще выше они снова появляются, и там от них отходят в стороны первые горизонтальные ветви, лишенные листьев, но отягощенные растениями- эпифитами— орхидеями и ананасообразными. Взгляд почти не достигает того места, где эта вселенная смыкается обширными кронами, то зелеными, то лишенными листьев, но в этом случае покрытыми цветами-белыми, желтыми, оранжевыми, пурпурными или сиреневыми.
Этим воздушным верхним ярусам соответствуют другие, нижние, расположенные прямо под ногами путника. Сперва кажется, будто идешь по земле, погребенной под пружинящим переплетением корней, побегов, островков травы и мхов, но когда нога не находит твердой опоры и ты рискуешь упасть в глубокие ямы, понимаешь, что до почвы еще далеко. А присутствие Лусинды еще больше осложняет продвижение.
Лусинда — это маленькая обезьянка вида Lagothryx[84], с цепким хвостом, сиреневой кожей и мехом, похожим на беличий. Обычно этих обезьянок называют барригудо [85] из-за характерного для них большого живота.
Я получил Лусинду совсем крошечной от одной женщины намбиквара, которая кормила ее изо рта и носила на голове, чтобы волосы заменяли зверьку шкуру матери (ведь обезьяны носят своих малышей на спине). Теперь ее кормили не изо рта, а из бутылочки со сгущенным молоком и из рожка с виски. Крепкий напиток валил бедное животное в сон, но зато это обеспечило мне ночной покой. Днем же Лусинда соглашалась пойти лишь на один компромисс: отказаться от моих волос в пользу левого сапога, на котором висела с утра до вечера, вцепившись в него всеми четырьмя лапами. Однако это было возможным, когда я передвигался верхом или в лодке. Теперь же я шел пешком, и Лусинде приходилось плохо: прикосновение каждой колючки, каждой низкой ветки, каждая рытвина вызывали у нее пронзительные крики. Все усилия заставить обезьянку пересесть мне на руку, на плечо, посадить даже в волосы оказались тщетными. Ей был необходим левый сапог — единственная, по ее мнению, защита и безопасное место в этом лесу, где она родилась и жила. Однако нескольких месяцев, проведенных Лусиндой с человеком, оказалось достаточным, чтобы сделать ее столь же чуждой лесу, как если бы она выросла среди благ цивилизации. И вот так, хромая на левую ногу, под непрестанные, раздирающие уши вопли Лусинды я шел, стараясь не терять из виду спину Абайтары.
Наш проводник продвигался в зеленых сумерках скорым коротким шагом. Когда он обходил большие деревья, на какой-то момент казалось, что он исчез. Ударами ножа Абайтара прокладывал путь сквозь кустарники и лианы, отклоняясь то вправо, то влево от непонятного нам маршрута, который тем не менее вел нас вперед.
Кончалось утро, когда мы внезапно столкнулись лицом к лицу с двумя индейцами. У старшего, мужчины лет сорока, одетого в рваную пижаму, до самых плеч спускались длинные волосы. Другой, с коротко остриженными волосами, был совершенно голый, не считая маленького соломенного чехла, прикрывающего его срам. В корзинке за его спиной сидел большой орел-гарпия. Его лапы и крылья были связаны пальмовыми ветками, так что он являл собой жалкое зрелище, несмотря на красивое серо-белое оперение и гордо посаженную голову с мощным желтым клювом, которую венчала корона из торчащих перьев. У обоих индейцев в руках были лук и стрелы.
Из разговора, завязавшегося между встреченными индейцами и Абайтарой, следовало, что старший был вождем той деревни, куда мы направлялись, а второй — его помощником. Они шли впереди остальных ее обитателей, которые разбрелись по лесу. Все они шли к реке Машаду, намереваясь посетить пост Пимента-Буэ-ну, о чем они договорились год назад. Орел был подарком, предназначенным для хозяев.
Все это нас не устраивало, потому что мы хотели не только встретить этих индейцев, но и посетить их деревню. Поэтому, пообещав вручить им многочисленные подарки в нашем лагере на реке Поркинью, мы убедили их повернуть обратно, чтобы принять нас в деревне (к чему они выказали чрезвычайное отвращение), а потом вместе вернуться к реке. Как только соглашение было достигнуто, связанного орла без дальних разговоров бросили на берегу ручья, где, очевидно, ему не удалось избежать голодной смерти или гибели от муравьев. В течение двух следующих недель о нем не говорили, разве что наскоро констатировали его смерть: «Он сдох, орел».
Оба кавахиба скрылись в лесу для оповещения своих жен о нашем прибытии, и мы снова двинулись в путь.
Случай с орлом давал пищу для размышлений. Многие прежние авторы сообщали, что тупи выращивали орлов, они кормили их обезьяньим мясом и периодически вырывали из них перья. Рон-дон отметил этот обычай у тупи-кавахиб, а другие свидетели — у некоторых племен на реках Шингу и Арагуая. Поэтому не было ничего удивительного ни в том, что одна из групп тупи-кавахиб имела орла, ни в том, что эту считавшуюся самой ценной собственностью птицу они несли в подарок, особенно если наши индейцы решили (как я начал было подозревать, а потом и удостоверился) навсегда покинуть свою деревню и присоединиться к цивилизации.
Тем более непонятным было их решение бросить орла на произвол судьбы. Однако при изучении истории колонизации в Южной Америке и в других местах приходишь к выводу, что подобный решительный
