утратполучит оправданье…Парит, парит гусиный клин,за тучей гуси стонут.Горит, горит осенний клен,золою листья станут.Ветрами старый сад продут,он расстается с летом..А листья новые придут,придут за теми следом.Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Не березы, не рябиныи не черная изба — всё топазы, всё рубины,всё узорная резьба.В размышленья погруженныйсредь музейного добра,вдруг я замер,отраженныйв личном зеркале Петра.Это вправду поражало:сколько лет ни утекло,все исправно отражалобеспристрастное стекло —серебро щитов и сабель,и чугунное литье,и моей рубахи штапель,и обличие мое…Шел я улицей ночною,раздавался гул шагов,и мерцало надо мноюнебо тысячи веков,И под этим вечным кровомдумал я, спеша домой,не о зеркале Петровом —об истории самой,о путях ее негладких,о суде ее крутом,без опаски,без оглядкиперед плахой и кнутом.Это помнить не мешает,сколько б лет ни утекло,- все исправно отражаетнеподкупное стекло!Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
В ожидании дел невиданныхиз чужой страныв сапогах, под Берлином выданных,я пришел с войны.Огляделся.Над белым бережкомбегут облака.Горожанки проносят бережнокуски молока.И скользят,на глаза на самыенатянув платок.И скрежещут полозья санные,и звенит ледок.Очень белое всеи светлое —ах, как снег слепит!Начинаю житье оседлое —позабытый быт.Пыль очищена,грязь соскоблена —и конец войне.Ничего у меня не скоплено,все мое — на мне.Я себя в этом мире пробую,я вхожу в права —то с ведерком стою над прорубью,то колю дрова.Растолку картофель отваренный —и обед готов.Скудно карточки отовареныхлебом тех годов.Но шинелка на мне починена,нигде ни пятна.Ребятишки глядят почтительнона мои ордена.И пока я гремлю,орудуякочергой в печи,все им чудится:бьют орудия,трубят трубачи.Но снежинок ночных кружение,заоконный свет —словно полное отрешениеот прошедших лет.Ходят ходики полусонные,и стоят у стенысапоги мои, привезенныеиз чужой страны.Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Снегом времени нас заносит — все больше белеем.Многих и вовсе в этом снегу погребли.Один за другим приближаемся к своим юбилеям,белые, словно парусные корабли.И не трубы, не марши, не речи, не почести пышные.И не флаги расцвечиванья, не фейерверки вслед.Пятидесяти орудий залпы неслышные.Пятидесяти невидимых молний свет.И три, навсегда растянувшиеся, минуты молчанья.И вечным прощеньем пахнущая трава.…Море Терпенья. Берег Забвенья. Бухта Отчаянья.Последней Надежды туманные острова.И снова подводные рифы и скалы опасные.И снова к глазам подступает белая мгла.Ну, что ж, наше дело такое — плывите, парусные!Может, еще и вправду земля кругла.И снова нас треплет качка осатанелая.И оста и веста попеременна прыть.…В белом снегу, как в белом тумане, флотилия белая.Неведомо, сколько кому остается плыть.Белые хлопья вьются над нами, чайки летают.След за кормою, тоненькая полоса.В белом снегу, как в белом тумане, медленно таютпопутного ветра не ждущие паруса.Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Я видел сон — как бы оканчивализ ночи в утро перелет.Мой легкий сон крылом покачивал,как реактивный самолет.Он путал карты, перемешивал,но, их мешая вразнобой,реальности не перевешивал,а дополнял ее собой.В конце концов, с чертами вымысласмешав реальности черты,передо мной внезапно выросломерцанье этой черноты.Как бы чертеж земли, погубленнойкакой-то страшною виной,огромной крышкою обугленноймерцал рояль передо мной.Рояль был старый, фирмы Беккера,и клавишей его грядаказалась тонкой кромкой берега,а дальше — черная вода.А берег был забытым кладбищем,как бы окраиной его,и там была под каждым клавишеммогила звука одного.Они давно уже не помнили,что были плотью и душойкакой-то праздничной симфонии,какой-то музыки большой.Они лежали здесь, покойники,отвоевавшие свое,ее солдаты и полковники,и даже маршалы ее.И лишь иной, сожженный заживо,еще с трудом припоминалее последнее адажио,ее трагический финал.Но вот, едва лишь тризну справивший,еще не веря в свой закат,опять рукой коснулся клавишейее безумный музыкант.И поддаваясь искушению,они построились в полки,опять послушные движениюего играющей руки.Забыв, что были уже трупами,под сенью нотного листаони за флейтами и трубамипривычно заняли места.Была безоблачной прелюдия.Сперва трубы гремела медь.Потом пошли греметь орудия,пошли орудия греметь.Потом пошли шеренги ротные,шеренги плотные взводов,линейки взламывая нотные,как проволоку в пять рядов.Потом прорыв они расширили,и пел торжественно металл.Но кое-где уже фальшивили,и кто-то в такт не попадал.Уже все чаще они падали.Уже на всю вторую частьраспространился запах падали,из первой части просочась.И сладко пахло шерстью жженною,когда, тревогой охватив,сквозь часть последнюю, мажорную,пошел трагический мотив.Мотив предчувствия, предвестиятого, что двигалось сюда,как тема смерти и возмездияи тема Страшного суда.Кончалась музыка и корчилась,в конце едва уже звеня.И вскоре там, где она кончилась,лежала черная земля.И я не знал ее названия —что за земля, что за страна.То, может быть, была Германия,а может быть, и не она.Как бы чертеж земли, погубленнойкакой-то страшною виной,огромной крышкою обугленноймерцал рояль передо мной.И я, в отчаянье поверженный,с тоской и ужасом следилза тем, как музыкант помешанныйопять к роялю
