же у других нормальные дети – сидят вечерами дома, играют на пианино. Четырнадцать лет – и не удержать! Каждую неделю Лариса Николаевна сгоняет с дивана в комнате дочери нового прыщавого поклонника.
Лена остановилась в подъезде, вытащила из кармана шубы разноцветный пакет, на котором были изображены три щенка в корзине, сунула в него шапку, обмотала вокруг головы шарф, взбила руками густые рыжие волосы и побежала вниз. Ребята ее не ждали, она просто хотела прогуляться по зимнему проспекту. Чтобы сверкали фонари, проносились мимо иномарки, бросали взгляды незнакомые мужчины. Теперь вот пакет в руке мешает. Мама ничего не понимает. Она просто невыносима в своем неверии. Каждого мальчика, украдкой сорвавшего у Лены невинный поцелуй, дорогая мамаша вносит в бесконечный реестр мужчин, с которыми спала ее дочь. По этому поводу у них упоительные скандалы каждую неделю. Как объяснить матери, что почти все девчонки в классе поглядывают на Лену свысока, словно умудренные жизнью женщины. Они уже успели. Недавно в школе по рукам ходила книга Натальи Медведевой «Мама, я жулика люблю». Она спровоцировала всплеск «неуставных отношений»: наэлектризованные девочки почувствовали себя безнадежно отставшими от юной героини произведения и бросились наверстывать упущенное. Всеми овладела внезапная страсть к табуированной лексике, курению и безоглядному сексу. Смерч краткосрочных любовных связей прокатился по средним и старшим классам, через месяц обнаружились первые результаты: три беременности, одна свадьба, пятнадцать случаев венерических заболеваний. Елена вышла из побоища целой и невредимой. Она затравленно вздрагивала при слове «невинность» и ощущала себя «девственницей, которую никто не возжелал». Но почему ее никто не возжелал? Лена не могла понять. Зеркало отражало симпатичную мордашку с хитрыми глазами и острым носиком. Ее пышным огненно-рыжим волосам завидовали все девочки...
Сзади послышался негромкий сигнал автомобиля. Лена обернулась.
Опустилось стекло, и молодой мужчина, улыбаясь, спросил:
– Девушка, вас подвезти?
Лена заволновалась и подошла ближе.
– Вы куда-то торопитесь? Я могу вас подбросить, – повторил парень.
Лена пожала плечами.
– Вообще-то я просто гуляю, – ответила она и выжидательно посмотрела на парня.
– Мы могли бы погулять вместе, – предложил незнакомец. – В моей машине. Идет?
Лена якобы задумалась. Парень ждал.
– О'кей, – решилась наконец-то она. – Я согласна.
Молодой человек вышел из автомобиля, распахнул перед Еленой дверцу и торжественно пригласил:
– Мадемуазель, прошу! Я предчувствовал, что этот вечер будет отмечен необычной, волнующей встречей. И это произошло. Лена сдержанно улыбнулась, ликуя в душе, и села в машину.
Катя шла с работы. В кармане болтался газовый баллончик, в пестром пакете – четыре женских журнала на итальянском языке и до неприличия огромный набор конфет. Журналы ей принесла Орыся, а конфеты она обнаружила на своем столе с запиской: «Подарок для Кати».
Анализ почерка не оставлял сомнений по поводу личности дарителя. Это был Виктор Сергеевич. Босс нежно щурился, но все же не приближался к вероломной секретарше ближе чем на два метра: его еще заставляли вздрагивать воспоминания о горячем кофе и острой булавке.
Катерина, конечно же, взвилась и ринулась возвращать нежданный сувенир, но Орыся ее осадила.
– Глупышка, – сказала она, – ешь конфеты и наслаждайся преимуществами, которые дает тебе твоя обалденная внешность!
– Но он расценит это как согласие! – возмутилась Катя. – Что я готова принять его покровительство!
– Ничего он не расценит. Ну, коробка шоколада. Ну и что? Ты думаешь, ему требуется твое согласие? Он изнасилует тебя на этом кожаном диване, когда ему заблагорассудится. И если он до сих пор этого не сделал, то лишь потому, что, как хороший актер, держит паузу. Наслаждается предвкушениями.
– Я уволюсь, – угрюмо сказала Катерина.
– Конечно, уволишься, – философски согласилась Орыся. – Но пока пауза длится, ты будешь получать каждый месяц свои пятьсот сорок долларов. Уволишься, когда угроза насилия станет очевидной. А пока избегай замкнутых пространств, чтобы не оказаться в запертой комнате с Витюшей. А конфеты тебя ни к чему не обязывают...
«Действительно, – думала Катерина, двигаясь в потоке людей по улице, – конфеты ни к чему не обязывают. Съем килограмм шоколада сегодня вечером и пролистаю четыре журнала. Красота! Надо заняться итальянским языком...» На обложке одного из журналов была изображена Жасмин Гяур. Она сидела на песке и хитроумно прикрывала некоторые детали загорелого тела своим же телом. В результате было видно все и не видно ничего. Высокое искусство.
Внезапно Катерина поняла, что кто-то движется рядом с нею уже приличный отрезок пути. Она вздрогнула, отпрянула, обернулась. Рядом шел Ник Пламенский. Черные волосы развевались, взгляд был сосредоточен. Катя остановилась, удивленная и растерянная, ее сердце тут же запрыгало в стремительном канкане. Музыкант тоже остановился.
Произнеся эти слова, Ник сунул руку под пальто и вытащил белую розу на длинном крепком стебле. Белый бутон тут же превратился в аэродром для лохматых снежинок. Ник протянул розу Катерине, кивнул и через секунду уже растворился в толпе. Изумленная Катя осталась стоять на тротуаре с пакетом в одной руке, нежным цветком в другой и полным смятением в душе.
– Ух, какая куколка, – сказал ей незнакомый мужчина, обернувшись. – Красотулька!
Бомжиха Саратога перебирала коричневыми грязными пальцами картофельные очистки и смятые картонные пакеты. Она сидела внутри огромного мусорного контейнера, сквозь шесть квадратных отверстий которого виднелось бледно-голубое зимнее небо. В контейнер вываливали мусор жители близлежащих домов.
Саратога не помнила, когда прицепилось к ней такое замысловатое прозвище, не знала, что оно обозначает, но не протестовала. Саратога ничем не хуже Маньки или Светки, или, например, Манон, как звали подружку, с которой она делила ночью рваный матрас в подвале. Ей было сорок лет. Но событий и происшествий в жизни Саратоги хватило бы на десяток человеческих жизней, поэтому она выглядела на все восемьдесят. Сморщенное лицо напоминало подмороженную картошку, а беззубый рот беспомощно шамкал, обнажая вялые десны. Несмотря на отталкивающую внешность (она производила на женщин и мужчин, переворачивающих ей на голову мусорные ведра, впечатление полностью деградировавшего существа), Саратога испытывала необъяснимо трепетное отношение к любым проявлениям жизни. Эта трепетная нежность выражалась в основном в уменьшительных суффиксах, которыми она щедро украшала прилагательные и существительные.
– Бумажечка, – бормотала она, – развернем-ка ее, а в ней... а в ней... косточки... Косточки вкусные... вкусненькие, вкуснейшие... у-у-у, прокисли... Быстрее надо выбрасывать, господа хорошие... что тянуть-то... Коробочка... коробушка... коробчоночка... так-так... Селедочка!.. Вот здорово-то, Саратоженька, селедочкины косточки тебе достались... тряпочка какая-то... так-с... О! Халатик! Почти неношеный, разве что дырочка тут и туточки, и тут вот... на половую тряпочку, видимо, отрезали... И пожалуйста, не жалко, пользуйтесь на здоровье... мне и так сойдет... халатик...
Добродушное бормотание целыми днями сопровождало археологические поиски Саратоги. Она умилялась огрызкам, в которых копошилась, и благословляла людей, предоставлявших ей поле деятельности. Когда кто-нибудь, вздрогнув от неожиданности, кричал на нее, испуганный внезапным появлением из контейнера седой головы в замызганной шапке-ушанке, Саратога благожелательно мычала в ответ, ощериваясь беззубой улыбкой, и провожала обидчика мутными глазками.
– Ну, иди, иди с Богом, – бубнила она, – напугался, бедняжка... ну, прости, сердешный, виновата... Что ты тут принес... апельсиновые шкурочки... так-так-так... Печеньице!
Когда в последний раз в ее обеденном меню фигурировала тарелка горячего супа, а не плесневелый
