- Вишь, спесивый какой! - бурчал он, злобно всматриваясь в меня.
Сестра Теокритова сидела в это время рядом с ним. Они шепотом разговаривали о необходимости разлуки, просили друг друга писать как можно чаще и не печалиться. Обняла брата несчастная женщина и ласкала его тем кротким взглядом, которым обыкновенно смотрят женщины на любимого человека, надолго или, может быть, навсегда прощаясь с ним.
- Как я буду тосковать об тебе! - шептала она. - А муж не велит мне говорить про тебя, он меня скоро в гроб вгонит.
Молодой человек мог сказать только одно слово в утешение сестры:
- Терпи. И тебе и ему бог за все заплатит.
- Я и терплю. Я ко всему привыкла, - говорила бедная женщина с той тихой покорностью тяжелой судьбе, которую некогда проявляли мученики.
- Так ты, брат, заступаться за сестру пришел? - снова начал приказный. - Я за нее заступаться должен: муж, а не брат. Столоначальником в палате был, студентом из семинарии вышел, а этого не понимаешь.
Теокритов молчал.
- Встань-ка, жена, на ноги, покажись мне: я на тебя посмотрю. Видела ты, как солдат сейчас свою жену тешил? Потешь теперь ты меня. Солдат! Какую ты побаску давеча приговаривал?
- 'Ой! Я не сам трясусь, меня ч…' - начал было солдатик.
- Молчи! Дальше сам знаю. Пляши, жена! Брат к тебе в гости пришел.
И бедная женщина оставила брата и начала плясать под песню мужа. Лицо Теокритова побледнело и как-то особенно передернулось.
- Вот какие веселые мы с женой! Мы с нею всегда так-то веселимся. Так ведь, жена? Заступаться, друг мой сердечный, нечего за нее. Она сама любому человеку глаза выцарапает. Вот так всякого возьмет да по роже и цапнет. -
При этом приказный ударил жену по лицу. - Это я для того ударил ее, чтобы тебе не ходить понапрасну. Пришел заступаться, так заступайся. Подавай теперь, Акулина, обедать. Мы с женой закусим немного, - обратился он к кухарке. - Милости просим обедать с нами, братец родимый.
- Спасибо за ласку! - отвечал Теокритов. - Вижу я, совсем ты зверем сделался, а с зверями обедать я не могу.
- Слышишь, жена, что твой брат говорит? Зверем он пугает меня, чтобы разлучить нас. Какой же я зверь? Зверь законов не знает, а я знаю. Вот тебе для памяти, чтобы и ты законы знала.
И он опять ее ударил.
- Ох, грехи наши тяжкие! - шептал дед, раскачивая свою седую голову.
Бедная женщина старалась удержать слезы; моя палка сама рвалась к бокам негодяя.
- Слышишь, жена, что дедушка говорит? Грехи, говорит, у него тяжкие есть. Ты что же их не замаливаешь? Вот тебе за это еще!
Без малейшего участия к семейной драме тощий солдатик с жаром рассказывал дяде Петру и суровому работнику о том, как жена научила его лечить от запоя.
- Барин мне давеча помешал, - басисто говорил работник, - а то я тебя просить хочу: полечил бы ты меня, потому пью я, братец мой, здорово запиваю! Я тебе чем хошь отвечаю, только вылечи.
- Кормилец ты мой! - шептал дядя Петр. - И меня полечи. Рубашку с крестом с себя сниму и тебе отдам. Помоги.
- Это можно! Что ж такое? По рублю-целковому с вас за науку кладу. Страсть как дешево!
- Законы-то ежели все подводить, так еще хуже бы женам от мужей пришлось, - поучал приказный на другом конце избы. - Так, Акулина?
- Што и говорить, батюшка! - смиренно отвечала кухарка. - Наша сестра глупа, кормилец ты мой; нашу сестру добру учить надоть.
- Видишь, жена, что Акулина говорит? - обратился приказный к жене. -
Умница Акулина. Поди, садись обедать со мной, а ты подавай нам, жена, служи нам, потому ты глупей Акулины. Она законы знает, а ты не знаешь. Ступай.
И он вытолкнул ее из-за стола. Акулина с робостью заняла ее место.
- Сам я, братцы мои, до женитьбы здорово заливал, так-то здорово - бесился даже, когда, бывало, запью!.. Придет это мне, бывало, на ум: ах, мол, выпить бы теперь куда хорошо! А денег нет ни копейки. Завертит так-то, бывало, на душе, так-то зло завертит: жизни нe рад! И вином это сейчас так ли сладко запахнет, - дело на ум нейдет. Я же, милые мои, сапожное дело в полковой швальне работал; так штрумент, какой под руку попадет, возьмешь, да в кабак его и ухнешь… Как же меня за это паривали, бывало, страсть!.. Экой зверь лютый! - шепотом заметил солдатик про приказного, - как это здорово знает он к бабе придраться! Вишь, как колотит сердечную!.. Только что же? Уймусь на неделю-другую после бани-то, а там опять за свое. Уж и знал, что шкуру с меня за казенные штрументы до самых ног спустят, а не стерплю, потому по целым дням жжет это нутро-то. Теперь, слава богу, прошло! Только как жена дала мне лекарство это бабкино выпить, что только сделалось со мною - сказать не могу! Обмер я, братцы мои, и упал; упал и ничего-то не помню я, что было со мной. Встал только я, а жена мне и говорит: 'Смотри, говорит, кто в твоем сердце сидел и водки спрашивал'. Гляжу я, а червяк-то запойный и ползет по полу, такой-то ли скаред страшный, ей-богу, мышь не мышь, червь не червь, так гадина какая-то в шерсти вся и носом водит-водит так-то ли пристально: 'Где, мол, это я нахожусь? Есть вино-то здесь, што ли?' Как это прихлопну я того червяка сапогом, а жена…
- Вот же тебе, собака ты бешеная! - вскрикнул вдруг Теокритов.
Я совсем было заслушался солдатского рассказа и не видал дальнейших проделок приказного с своей несчастною женой.
- Уходите поскорее, - торопил меня Теокритов. - В свидетели, пожалуй, зацепят вас, в острог еще засадят…
Лицо сестры его было все в крови. Барин держал в руках столовый ножик и орал:
- Засвидетельствуйте, православные! Острым орудием удар мне нанесен.
Сквозь сюртук его, начинаясь немного пониже правого плеча, просачивалась струя крови, затемняя собой блеск медных пуговиц.
- Вона, малай, разбой тут приключился! - с ужасом закричал солдату дядя Петр. - Што ты теперь будешь делать?
- Бери-ка скорей шапку да запрягать побежим, - суетился солдатик. -
Вот что делать тут нужно.
И они выбежали из избы.
- Острым орудием удар мне… Ой, батюшки! Свет в глазах меркнет… - кричал приказный, растянувшись на лавке.
Вместо того чтобы остаться на месте до конца и быть добросовестным свидетелем дела, я бессознательно тоже выбежал из избы и усиленно зашагал по дороге, потому что живо вспомнился мне в это время маленький бедный домишко сестры моей, к которой я шел теперь, - вспомнилось, что теперь именно то время, когда в уездных городках расходятся по домам из судов пьяные приказные бить своих жен. И таким образом долго бежал я в беспамятстве, стараясь предупредить приход мужа сестры моей, тоже приказного…
Горе пьющее и горе излечивающее, то есть тощий солдатик и дядя Петр, в одно время со мной
