— Не сдогадался.
— А я, однава дихнуть! — выкрикивал картавый голос, — сказю, биваля, гусаеву деньсику: сьюзи мне, Семен! Не посьюсяться он меня не смей тогда, потому от баина пьиказание такое быя ему, стобы он меня все явно как баиню съюсяйся.
— Ах ты, шкура! — кричит слушатель. — Што ж, Семен всегда тебя слушался?
— Всегда, ей-богу, всегда! Тойко тогда усь, как гусай уехай, и как у него за фатею впеёд за два месяца зпъяцено быя, я на той фатее и остаясь зить. Думаю, зачем даем деньгам пъяпадать? Тут Семен без баина- то и вздумай меня пъягонять. Ах ты, гаваю, халюй язнесцястний! Как ты смеесь меня пъягонять? А он меня взяй да по сее. Я и усья.
И картавый голос в этом месте своего рассказа перешел в слезные тоны.
— Што же ты плачешь-то, глупая? Ты вот выпей лучше.
— Нет! Не хоцю я пить. Я тебе пьямо сказю: я без гусая зить не могу…
— Ах ты, чудище морское. Нализалась, и жить не могу, кричит…
— Не бей ее! Слышишь ты, Андрей Ильич, не тронь ее! — умоляло Восходящее Солнце заезжего донца, который колотил старостиху.
— Не твоего ума это дело! — кричал рассвирепевший Андрей Ильич. — Як ней всей душой, а она с моим товарищем, на моих глазах, заигрывать принялась.
— Это ничего! — твердил оригинальный псевдоним. — Она исправится, ее только возвысить нужно.
— А вот я ее возвышу.
Восходящее Солнце попробовало было помешать Андрею Ильичу, но получило такой толчок, от которого завертелось кубарем.
— Я тебе говорю: пей! — приставал к картавому голосу какой-то мужчина.
— Я не буду пить! Я без гусая зить не могу! — слезно объяснял картавый голос грозному приказчику.
— Я с тебя дурь-то эфту собью! — с злостью рычит мужчина, и вслед за этими словами раздается звонкая пощечина.
— Бей, а не могу я зить без гусая… Там в обцестве-то сейебъяние лезецки подавались.
— За што ее бьешь? Што же, коли она, в самом деле, без своего полюбовника жить не согласна? — вмешивается какой-то угрюмый сапожник в засаленном фартуке.
— А тебе што за дело?
— А то, не дерись понапрасну.
— Ты што за учитель?
— Я учитель!
— Учитель?
— Учитель!
И заварилась каша.
— Черти! За что вы полощетесь? — кричит седовласый приказчик.
— А вот мы тебе покажем, как ругать нас! — отвечают молодцы, сообща накидываясь на приказчика.
За приказчика налетают половые, и вообще в этот трагический момент «Крым» сделался каким-то еще не записанным в истории царством, густо населенным, вместо обыкновенных живых существ, неслыханною руготнёю, многообразными потасовками и зуботычинами.
— Бежите за полицией! — командует приказчик половым, очевидно, проигрывающим битву.
— Убегём, братцы! Полица сейчас налетит! — кричит толпа, быстро направляясь к двери.
Восходящее Солнце и я отправляемся по ее следам.
Освеживший меня уличный воздух окончательно погасил Восходящее Солнце.
— Кто идет? — спрашивал нас соседний будочник.
— Табак! — почему-то отвечал будочнику сей многоуважаемый литератор, с заметным наслаждением расквашивая себе нос о тротуарную тумбу…
МОЯ ФАМИЛИЯ
Яблочко из-под яблоньки
далеко не катится.
Как глубоко я завидую людям, которые имеют право, с светлою радостью на измятых жизнью лицах, говорить про свое детство как про время золотое, незабвенное. Сурово понуривши буйную голову, я исподлобья смотрю на этих людей и с злостью, рвущей сердце мое, слушаю тот добрый и веселый смех, с которым обыкновенно они припоминают и рассказывают про свои нетвердые, детские шаги, про помощь, с которою наперерыв спешили к ним окружавшие их родственные, беспредельно и бескорыстно любившие лица. Слушаю и смотрю, как при воспоминании об этих родственных образах добрая радость рассказчиков сменяется какою-то тихой, исполненной невыразимой любви печалью и как они, наконец, забывши в эти моменты свой солидный возраст, с совершенно детской наивностью начинают страстно желать возврата и своего детства, и тех дорогих людей, которые некогда лелеяли их, но которые тем не менее в данную минуту бесповоротно жительствуют в тайном и никогда не выдающем своих обитателей царстве смерти.
Зная этот роковой закон темного царства — никогда не давать глазам своих обитателей любоваться на светлое солнце, — душа моя с злою, молчаливою радостью таким образом отвечает желаниям счастливцев — посмотреть такого-то, обняться и поплакать с таким-то:
«Не-ет! Погоди! Не так-то скоро, как ты хочешь, он к тебе явится оттуда. Разве уж сам к нему туда потрудишься спешешествовать…»
Грудь моя наполняется при этой безмолвной думе злым смехом, колыхающим ее до того сильно, что из глубины ее слышатся какие-то ужасающе грозные урчанья…
Без малейшего смущения сознаюсь, что эти звериные урчанья производят в моей груди зависть к чужому счастью, и так как заведено — завистливого человека всегда осуждать и чураться, и так как заведено еще и то, что и осужденные, в свою очередь, обыкновенно стараются оправдать себя, то я, в силу этих двух вековых обычаев, говорю: я не желаю повторения моего детства, если бы даже это было возможно, — никогда не назову его ни золотым, ни даже железным, потому что и железо все-таки капитал, — не хочу пожелать, даже стоя на краю гибели, чтобы из царства вечного покоя и мира, куда отец небесный призывает всех труждающихся и обремененных, пришли ко мне для моего спасения от этой гибели люди, некогда любившие меня точно так же, как были любимы счастливцы, которым я теперь так завидую.
Да! я не хочу ни того, ни другого, ни третьего, потому что, начиная оправдание моей злости и зависти людскому счастью, я говорю: вот какое было мое детство и вот каковы были люди, обязанные природой приготовить его к верному хождению по широким и шумным дорогам жизни.
В конце двадцатых годов по широким степям великороссийских губерний летала такая злая зима, какой никто из старожилов ни разу не видал в своей жизни. Голодом и холодом покрывала она печальные деревни и села, хоронила в снежных сугробах длинные обозы, обрывала соломенные крыши с убогих мужицких изб, заваливала дороги и реки, валила с могучих ног дремучие леса…
В заметенных снежными сугробами избах, при свете длинной лучины, заговорили:
— Должно, народился антихрист?
— Надо полагать, что так. У меня в эту метель-то двух лошадей с двора согнали, — теперь совсем
