По дороге домой я снова скучно думал о том, как все связано-запутано, сколько всяких ниточек тянется от одного к другому, и еще о том, что в этой паутине надо бы найти себе место. Уж надо наконец понять, как эти ниточки связаны, чтобы потом, выбрав место, его больше не менять. Вся жизнь до сих пор и прошла в выяснениях того, какие нитки, связи и угрозы есть на свете. Пора уже сложить все вместе. И жить, ничего уже больше не распутывая.
Посмотреть, какие люди остались приятными, с кем можно жить. Поздно, да, но, в самом деле, если тебя кто-то заколдовал, то это твоя вина, что с тобой это сделали.
Я теперь верил, что должен быть магический театрик — как в том 'Степном волке':[5] он, потому что был там именно описан, а не выдуман, — его детали остались невнятными, смысл его так и остштся неизвестен. Это если бы он его придумал, так бы и расписал от и до. А так — побоялся, просто записал, что увидел, не стал ничего додумывать. Испугался он сочинять, потому что не он его придумал, так что и уличить могут. Или привирать не захотел. То есть этот театр существует где-то. Может быть, туда в самом деле приглашают — но я не знал человека, который мог бы туда пригласить.
А как я мог построить свою жизнь без того, чтобы попасть в этот театр? Он должен быть таким же, как всё тут. Не театр даже, а все как тут, но с какой-то разницей. Ну, может, там снег всегда строго вниз падает. Хотя и без метели тоже нельзя. Усталости там могло бы не быть, например. А самый известный магический театр — это после ста пятидесяти водки, если удержаться и не добавить. Блин, просто ведь домой куда-то к себе хочется. А мужик ведь выпьет, вот он как-то и дома.
Жизнь с Големом
и прямодушная интрига подружки
С Големом мы жили тихо и обывательски, нечеловеческой глубины проблем не обсуждая. Зачем это людям, живущим в одном помещении?
С ноября в гости зачастила Галкина. В чем, учитывая наш последний разговор, не было ничего неожиданного. Впрочем, вела она себя сдержанно, разговаривала с ним на скучные для меня темы.
Вот они сидят, изредка меняя положения тел друг относительно друга. В окно легко задувает сквозняк. На плите пощелкивает чайник. Что-то между ними происходит, медленно, неторопливо. Во всяком случае — что касается Голема, он что ли в самом деле обделен естеством (затянутость очевидного процесса вызывает во мне именно такие подозрения, учитывая обострившиеся черты Галчинской). Теперь он излагает тему, которая, похоже, мне уже интересней, чем ей: рассказывает про губернаторов и о том, как с ними быть.
— Ну вот у него губерния. Допустим — дотационная. Или, наоборот, донорская, но тоже обязательно ведь с перекосом, там 95 процентов — промышленность, а еду растят 5 процентов. Им жрать все время хочется. То есть— должен быть деньгооборот, чтобы к ним харчи везли, своими огородиками не обойтись. А какие-то заводы у него там стоят, другие — скуплены. Бандитами, олигархами… бандиты хиреют, образования им не хватает. Лезут новые олигархи, но тоже налоги в регионе не платят. Нач. округа ходит, все время жрать солдатам требует. Агропром хиреет, Чубайс грозится электричество отрубить, а мазут давно уже родственникам продан по двойной цене, разницу распилив. Зима— пара городов непременно вымерзнет. А губеру тут сообщают, что законодательство надо согласовать с федеральным. Вот блин, чтоб он вообще это помнил, а того юриста, который все это ему нарисовал, в Когалым сманили.
А образование у губера? А уместное, чтобы жить именно там. И устал он от всего этого Центра, ему бы на охоту съездить, а еще жена пилит, почему про их семью до сих пор нет статьи в журнале 'Профиль'. А там и выборы. Местные элиты морщат лобики, на кого поставить… А не изберут, так и посадить могут. Не его, так родственников. То есть он правильно себя ведет, как там надо. А зачем ему другой ум? Тогда бы он сам в Кремле сидел и думал, как, на хер, оттуда всей этой байдой управлять.
— Все равно не понимаю, — сказал я, — как тебя в эту смурь занесло.
— Ну а что там смурного? Интересно, да и работать-то надо.
— А у тебя еще кто-то на свете есть? — спросила вдруг Галкина.
— Сестра есть, старшая. Но я ее редко вижу. Раз в месяц примерно. А так один, в общем. Есть еще женщины, бываю у них иногда, — странно, ни я, ни она не ощутили тут неловкости от лишних подробностей ответа на почти светский вопрос. Фраза про женщин должна была воодушевить Галкину (придирался я к ней), ответил-то он как-то бесчувственно.
— Слушай, — спросил я примерно тем же бесчувственным голосом. — А кем ты раньше был?
— Журналистом, — усмехнулся он. И даже плечами пожал.
Привет Куракину то есть. Только вот ответить 'журналистом' было то же самое, что ничего не сказать. И не придерешься — ответил же. В этой стране все непременно когда-нибудь были журналистами. Своей жизни хотя бы, почти всегда — херовыми.
— Но зачем ты им?
— Да каким таким 'им'? Работа как работа, эмоций у меня мало, никуда не рвусь. Страстей почти не имею. А раз так— кому я мешаю? Мне все эти дела по фигу, так что у меня всегда ушки на макушке: куда им до меня'.
Разговор становился нервным, тут Галчинская сказала, что пойдет домой. Голем проявил благовоспитанность и предложил проводить. Конечно, это ею и предполагалось.
Они ушли.
Голем и Терминатор
Я подумал вслед ушедшим о том, что она на самом-то деле была терминатором — точнее слова не найти. Определить, что именно она прекращала, нельзя, потому что это означало бы определить что-то самое важное. Она что ли уничтожала умственные построения и схемы. То есть относилась к жизни так, что все, что не имело настоящей крови, тут же прекращало быть. Не то чтобы она это делала специально, просто вот такой была.
Она не делала ничего явно, но — ей что-нибудь говоришь, она что-то отвечает — косвенное или вообще о другом, и ты вдруг понимаешь, что все, нет этой темы, пропала она, высохла. Сгинула. Переводная картинка была. Мыльный пузырь. Тут, впрочем, непонятно — всегда ли это у нее относилось к придуманному. Если нет, то тогда, получалось, она просто выжигала свою жизнь.
Так что до какой-то черты она могла приятельствовать, вести себя мило, возможно — спать с кем-нибудь, даже и не очень важно с кем, а дальше — за этой чертой — вокруг нее начиналась территория ужаса: там не могло оказаться никого. Все попадавшие туда ею уничтожались. Тогда ей становилось одиноко, и она плакала, что все они куда-то деваются. Кажется, она и сама знала о том, что устроена так.
То есть они подходили друг другу.
Все и случилось. Ну не все, так— мелочи
Он вернулся часа через четыре. Что, в общем, давало понять, что произошло. Я еще не спал, сидел на кухне.
— А это у тебя всегда так было, что люди пофиг? — продолжил я разговор, который затеялся перед их уходом. Словно бы и не было ничего, так что никому тут стесняться не надо. Ушел, пришел. Волосы мокрые, потому что только что из-под душа.
— Нет, конечно, — он был не то присмиревшим, не то просто спокойным, — предпосылки-то были, наверное. А потом все умерли, старшие. А когда они умирают все, тогда ты тоже перестаешь быть. Понимаешь, тебе уже не у кого уточнить какие-то подробности жизни, значит— у тебя этих подробностей уже нет. Ты же мог спутать то, что видел в пять лет, со сном, который видел тогда же. Придумать чего не было. Так что и вся твоя последовательность жизни теперь придумана. Ее тебе все те же старшие сделали — просто тем, что жили, присутствовали с твоего рождения. Они тебе этот желоб, в котором все твои события происходили, и выдалбливали постоянно. А теперь все надо заново. Вспоминать, устраивать себя. Потому что ты появился на свет только что. Ты теперь стал кто угодно, кем угодно. Вот я кем угодно и стал. Сначала наоборот, места себе не находил. К Гришке вот перебрался, и вот там что-то меня трахнуло, и все расставилось.
— А в чем тогда кайф? Должен же быть какой-то кайф, хотя бы иногда?
— Так, может, он уже просто в этом? — улыбнулся он. — Ты же не пробовал.
С тех пор он стал часто ночевать не дома. Собственно, какой это для него дом, но все равно — пара ночей в неделю проходила у него не здесь. Никто никого не предавал, да и никогда не предает, — просто все люди разной длины, кто уж что у себя учитывает, а у кого засохло, отсохло, и он — не он уже.
Вот так жизнь мимо меня и прошла. Тайну отняли. Не потому что он ушел к ней, а она сошлась с ним. Иначе: два странных человека, каждый из которых имел, наверное, доступ туда, где есть что-то еще, стали быть друг с другом, как обычно. Не стал он кем угодно: его трахнуло, и он стал големом. А это скучнее, чем кто угодно. Да и големом скоро быть перестанет, потому что все на свете расса-а-асывается.
Так что каждого можно впечатать в какой-нибудь шрифт. Что из того, что эту процедуру можно провести изощренно: я, когда он ушел с ней, а я сидел, думая, хлопнет ли дверь подъезда через полчаса или нет, уже тогда понял, что эту историю допишу в 'таймсе', перечитаю в 'гарамонде', а последнюю правку произведу в 'ариале'. Возможно, это просто о том, что в тот день хотелось, чтобы жизнь, дающая повод к этой истории, уже бы закончилась. Голему подошел бы Arial, а Галкиной— Garamond. To есть сначала в истории главным было бы неизвестно что, затем важнее всего стала Галчинская, а всех прихлопнет Голем.
Но нужен был четвертый шрифт, для меня. А какой— так пока и не понял. Courier какой-нибудь или уж вообще Wingdings, из закорючек. Не от руки же переписывать, в самом деле.
Ничего не изменилось
Душевные переживания были слабее хода жизни, которая продолжалась без изменений. К ней он насовсем не ушел, так и жил в своем размеренном ритме. Уж могли бы устроить себе какой-нибудь медовый месяц, а вот нет, или не получалось у них там что-то? Но он все-таки был сбоку от нормы, в быту это забывалось, но ведь был.
Сидим как-то ночью, я слегка даже обрадовался, когда он пришел, его две ночи не было. Чай пьем, он, как прежде, свой 'Спорт-экспресс' читает— старый, еще тот, что три дня назад
