сделали бы, сама бы она, эта ровность, в конце концов, утопталась. Но - нет. Так что можно было и не обременять себя иллюзиями по части прогресса человечества, либерализма и демократических свобод, а просто принять в виде природного факта, что ее, стабильностиинадежности, в России и быть не может. А вот прийти с утра и уши отрезать - могут запросто.
Держава, иначе не скажешь, подлежала постоянному влиянию чего-то, чего ни понять, ни объяснить себе не могла. Что ли являлась объектом постоянного внимания неизвестной субстанции или даже субъекта. Субъект этот не всегда был склонен к деятельности, но я не мог понять, связаны ли его телодвижения с его каким-то настроением. Его активность, которая то возбуждалась, то затухала, не предполагала общеприродных ритмических оснований. Кто-то, короче, время от времени выходил из лесу и производил набеги на некоторые, условно говоря умственные и прочие культурные нивыипосевы государства.
Вместе же все это держалось исключительно в силу иллюзии и инерционности: один был в силе, затем отправился в ссылку, на его штатное место приходил другой. Исторический же фон состоял просто из постоянного неустойчивого равновесия всех и вся, что вредило образованию элиты, но способствовало наличию вакансий. Вопрос же цивилизованности состоял тут не более чем в количестве елок-палок, определявших очередную историческую поляну, всегда беззащитную перед тем, кто потом снова выйдет из леса.
В это время я уже понимал, что любое внешнее воздействие любых формы и вида в России немедленно вочеловечится. Отлично, понимал я. Если есть такие возмущения, которые в считанные часы могут изменить судьбы и ход жизнь практически любого человека, пусть даже тихо закопавшегося в свой небольшой земельный надел, то это должно быть круче даже, чем Церетели и почти как Годзилла. Учитывая же, что Россия узнала о Японии позже, чем с ней постоянно начали происходить такие истории, то это не Годзилла, а ее старший брат или сестренка. Невидимый/ая, но оттого еще более грозный, грозная. Национальныеинародныеисвои.
Потому что - в самом деле, что я, как беженец на родину, имею для ее опознания? Страна есть, государство тоже, имеются русские, которые испытывают постоянные сложности своего бытия. Здесь все всегда как бы в получасе до появления этого самого Годзиллы или как он тут называется. Годзилла тут всегда уже вышел и уже идет. Ладно, Змей-Горыныч. Едет за Прынцессой.
Что же тогда сохраняет это государство как таковое? Власть, она зависит от личных движений этого субъекта. История тут всегда имела обратную силу. Литература, наука и искусства тоже не при чем, потому что с ними, как с философией - она в России школ не имеет, но всегда есть доведение личных усилий самопознания до состояния анатомико-топографической карты окрестностей личного мозга. Карты не далее, чем губернской. Язык? Он не удержит говорящих на нем в русских и десятка лет: все эти сказки об эмигрантах, вечно лелеявших в себе Россию - бред, они уже русские не более, чем водка в смирновских бутылках, не говоря уже о том, что русский будет пить не смирновку, а то, что продавщица в ларьке посоветует.
Принцип принадлежности тут был другим. Каким-то очень простым, чуть ли не сводился к привычке. Но - принадлежать кому, чему? Как? Чем?
Говорит Арефьев
В субботу - какую-то одну из летних суббот - мне встретился г-н Арефьев, по жизни всегда занимавшийся чем-то трудноуловимым и, возможно, отвратительным - вроде PR- обслуживания не знаю уж кого. Был он растрепан так, как обычно по субботам растрепаны и в обносках сотрудники полурежимных контор - в том смысле режимных, что на работу надо ходить в костюмах и чистых башмаках. При этом Арефьев был несомненно пьян. Точнее - неторопливо и с удовольствием выхаживал пивом вчерашнюю заветную-обетованную пятничную пьянку.
Мы взяли пива и маленькую водки, сели на парапетик подземного перехода - это было на Новом Арбате, напротив 'Художественного', с той стороны, где ночная стекляшка.
'Понимаешь, - начал Арефьев, даже не воодушевившись, а продлевая свое прежнее воодушевление, - последнее время они все чаще звонят и каждый раз говорят, что остается все меньше времени'. 'Арефьев, - говорят олигархи неуклюжими словами - отдаешь ли ты себе отчет в том, что - приближается?' 'Да, - отвечаю я, - отдаю, конечно'. 'Ну, так, - говорят они еще более тупо, ибо понимают, что им все это неприятнее, чем мне, хотя на самом деле это может быть и не так. Вчера тоже позвонили, за четверть часа до конца работы. В пятницу!
Ушел я домой, настроение поганое, иду примерно сюда, к Арбатской и хреново мне. Был ведь я чисто труженик, был я еще честный человек, по самой природе не был агитатором, а вот докатился же... Это как Джаба Иоселиани сказал: 'Демократия это вам не в Русском бистро сидеть'. Или типа не лобио кушать.
Мы же конкретно делаем юродивых. Называется - разработкой национальной идеи, но у нас же главное, чтобы в стране был юродивый в размер всему государству. Есть главный юродивый - есть исторический период, нет - пардон.
И еду я свои две остановки по серой ветке и думаю, что с каждым днем дела все хуже. Проектик наш затеяли в темные восьмидесятые, не вспомнить уже кто - тогда чем только таинственным не занимались. В те годы некоторые главные товарищи, - Г. и Ш., а впоследствии и другие, полагали, что Западный Образ Мысли, который наступит у нас через бытовые предметы, сделает невозможным все российское безумие.
Мы, словом, были не хуже разработчиков какого-нибудь психотропного оружия: поощряли нас не хуже. Про юродивых мы говорили между своими, конечно, а так - строили государственные кадры. Вроде первой некоммунистической партии Новой России, а между собой: 'Юродивый РФ ради'.
И что странно: провал за провалом, а никто, кроме нас, их провалами не числил. С точки зрения исторической и государственной все было отвратно: сатирики немедленно надувались что твой президент; что ни колдун, так Мефистофель; у астрологов не сходилось ни хрена, о чем никто не вспоминал, а музыканты либо падали из окон, либо уходили в чес.
С политиками было лучше, потому что с них спрос какой - что получится то и ладно. Там другая беда - нужны четкие государственные ориентиры, а нету. На фига вкладываться в человека, который через полгода сядет в Лефортово? Тогда начали раскручивать прессу. Но можно ли сделать народных юродивых из журналистов К-ли, Д-ко или М-на? Нельзя, хотя процесс и продолжается. Но русский юродивый и телевидение - вещи несовместные. Вот С-ын, едва в кадр влез...
Ведь что такое русский юродивый? Это тот, о котором думают, о нем не думая, но все время помня. Где взять? Дело даже до того дошло, что пили мы однажды с коллегами водовку на Сухаревской в чебуречной, а они: 'слушай, Федор, а давай мы тебя в герои определим? Тебе сорок только, как дела делаются - сам знаешь. Имя подходящее'. 'Ну, - я им, - скучно быть смелым. Не чувствую в себе основополагающей идеи'. Вот и никто ее не чувствовал, часа два там простояли, а так и не ощутили хотя бы ее малейшего колыхания. Ни в душах, ни в окружающем пространстве. Но чебуреки там по-прежнему хорошие. Не смертельные, то есть.
На эстрадных подрабатывали, нам же из любого звезду сделать - плюнуть. Но - за державу обидно. Раньше ведь едет себе Иван Яковлевич из Смоленска в Москву, а слава его впереди бежит и распространяет известие, что едет, вот пророк, и целых сорок три года Иван Яковлевич предсказывает и пророчествует, а после от его гроба щепки отгрызают, и несколько лет на могиле по двадцати панихид в день служат.
А теперь где в России найдешь человека, который скажет: 'Без працы не бенды калалацы' и все проникнутся, и съежатся от истины? Тут и Порфирия Иванова уже не найти. Где поручик Ржевский? Где Наташа Ростова? Где Аня что ли Вырубова? Как тут не переживать олигархам, конечно, вот-вот все накроется.
И здесь, по мере удаления меня от центра государства российского - я ехал примерно уже возле 'Сокола' - рухнуло на меня просветление. Несомненно, это было оно: я, Федор Арефьев, воочию обнаружил, увидя: напротив меня сидела пара средних лет и примерно неопределенного класса. Они были вполне милы, возможно - даже приветливы. Он читал 'Аргументы и факты', а она, вроде, Синди Шелдон.
Вот что я понял: если посадить типа них перед камерой, правильных и уютных - пусть они все время говорят о жизни, рассказывают о чем угодно, отвечают на вопросы... Тогда ведь от их речей шаг влево, шаг вправо - вот же она и национальная идея, вот оно - счастье. Причем - то же, что и всегда.
Так что мы сейчас устроим... только отпуска отгуляем. Но тебе-то что, обратно уедешь. Зато знаешь, в чем будет дело.
Уезжать я отказался.
Где я?
С утра, наступившего после субботы с Арефьевым, предположительно это было воскресное утро, я уже совершенно уверился в том, что основой этой страны является любовь к заговорам - как в теории, так и на практике. И я не думаю, что любовь эта была пустой и бессмысленной, уж, по крайней мере она заставляла население страны лишний раз внутренне взглянуть на все ее территории. Тем более что, руководствуясь таким подходом к жизни можно было оформить и саму твою жизнь. А это не вредно, потому что способствует бдительности.
Исходя хотя бы уже из этой любви, было понятно, что в России навсегда будут чужими все иностранцы: мысль кажется банальной, а между тем это ведь вовсе не общее место. Конечно, здесь этому способствуют органы внутренних дел, реализующие естественную историко-генетическую линию и сохраняя устойчивость государства - скорее, принципиальную. А то, что деятельность органов всегда выглядит несколько преувеличенной, лишь доказывает постоянное присутствие этнической тайны - не осознаваемой рационально, но требующей именно преувеличенной реакции коллективного бессознательного. Инородец в иррационально-национальном смысле должен быть любым способом отмаркирован. Зато и своим тут может стать кто угодно. Если заразится этим бессознательным. То есть, надо это бессознательное как-то подцепить.
Обезвоженность психики, которая сильна после волны сенсорных ощущений, например - после вчерашнего, позволяет, если превозмочь ее неудобства, обнаружить невидимые ниточки-линеечки связей между источниками злобы, довлеющей дню. Но эта злоба еще и искажает округу этими возникающими связями. Ну, а поскольку округа и без того искажена уже дальше некуда, то весь ход жизни тут предполагает чудовищную изощренность поведения, если не назвать ее разнузданностью или раздолбайством.
Обезвоженность, причем, дает ощутить не только ежедневные новости, но и расходящиеся в ширину и глубину ниточки семейств и знакомств, запутывающие в одну сеть все возраста и всех людей, так что с непривычки входить в отношения с отдельным человеком представляется невозможным. Главное понять, что эти связи и тонкие различия между людьми ими самими и произведены, значит, за человека тут держать лишь того, кто вместе с тобой участвовал в производстве некоего припека, пусть даже просто за болтовней за тремя стаканами чая.
Что же тогда регулирует их жизнь? Закон и Конституция? Но здесь бессмысленно говорить о законе: в каждом деле всегда есть обстоятельства, истец и ответчики - которые называются так только в зале суда, а по жизни имеют внешний вид, жизнь и обстоятельства. В суде все это всегда будет изложено криво: уж как запишут, а и как перескажешь свои обстоятельства? И все это понимают, так что никого не убедит приговор судейки, которая с полгода как с юрфака.
Кто тогда оценивает то, что и как происходит? И на каких основаниях он это сделает? Кто тут оценивает меру лжи и правды? Откуда берется ощущение того, что такая оценка всегда существует - по любому поводу? Притом, что никаких общих уложений нет? И это круто, круто!
Реконструкция Князя
Мягкая, когда ненавязчивая, а когда - еще как согласованность всех жителей этой страны предполагала некое гипотетическое лицо, пусть даже сменяющееся, но которого теперь не было. Совместная дрожжевая жизнь предполагала постоянное действие чего-то без признаков и атрибутов - чего-то такого, чьи пути решительно неисповедимы.
Так что в России всегда примут тирана, он и покажется этим, без признаков, с единственным атрибутом - силы, которой может и не быть вовсе, но - отсутствие у него человеческих качеств даст пустоту, ощущаемую людьми, следовательно - силу. И люди будут рады, что в их жизнь вошло нечто непредусмотренное, но знакомое: их жизнь привычно не учитывающее. То есть другого порядка Нечто - пусть их и убивающее, но тем вернее они будут счастливы, потому что иной порядок коснулся их жизни.
Тут вряд ли подразумевался некий тихий старец, появление предполагалось кого-то строгого. Потому что в этой культуре сохранялась штука очень сильной силы: православная апофатика. Это не о ее наличии в нынешнем церковном быту - тот здесь вполне душевен, чтобы помнить о ней. Но апофатическая душа прежней, не сергианской церкви, ушедшая куда-то в кровь, и подсвечивала бытовые варианты: становясь косвенной, но острой мерой неправды любых слов и действий. Конечно же, все здесь всегда будут под подозрением: не человеческое потому что это дело - что-либо объяснять.
Поэтому всегда придет тот, кто накажет за неправду. Он принесет даже не холод, ничего он не принесет - он бы стал снимать с людей, как пленочки с маслят, их представления или чувства - но и так сказать неверно. Что ли в нем будет кристалл с радиацией или он будет столь напряженным, что, как излучением, сожжет все чувства в округе. Потому что все исчезнет: ничто в его присутствии не сможет быть уверенным в своей памяти долее двух-трех дней и то - желая свои чувства сохранить.
