настаивала на своем, — он редко ошибался в собственных опасениях.
Миновав каменный выступ, он очутился в главной зале верхнего этажа.
Лунный свет, проникавший внутрь через две башни в потолке, смутно освещал стены с нишами, расширявшимися по левую сторону от него. Сюда плеск Хлала доносился не так отчетливо, но более гулко, словно звук поднимался по камню, а не по воздуху. Теперь он оказался совсем рядом с полуоткрытой дверью.
В ней оказалось небольшое зарешеченное окошко, словно в тюремной камере или клетке. У стены в широком конце комнаты высилось нечто похожее на алтарь, украшенный грубыми скульптурами. А по обе стороны от алтаря ступеньками, повторяющими его форму, ряд за рядом темнели черные пятна.
И тут он услышал сиплый фальцет:
— Человек! Человек! Убейте его! Убейте!
Часть черных пятен взмыла с насестов и, расправив крылья, увеличиваясь на глазах, понеслась к нему.
В основном лишь потому, что страх подготовил его к подобному нападению, он набросил плащ на голову, чтобы защитить ее, и стал отбиваться, отмахиваясь во все стороны ножом. Теперь он видел их лучше: чернильного цвета птицы с жуткими когтями, словно близнецы тех двух, с которыми бился Кооскра. Они клекотали вокруг, набрасываясь на него, словно боевые петухи, вдруг вставшие на крыло.
Сперва ему показалось, что птиц нетрудно будет отогнать. Но оказалось, биться с ними — все равно что пытаться поразить тень в кружащем вихре. Быть может, он и попал по двоим—троим. Понять было трудно. В сущности это было и неважно, он чувствовал, что когти уже рвут его левый кулак.
Тогда, потому что ничего другого делать уже не оставалось, он нырнул в полузакрытую дверь, захлопнул ее за собой, пронзил ножом птицу, что как смерть прилипла к его запястью, нащупал царапины, торопливо расширил их ножом и отсосал яд, который мог попасть в кровь с когтей.
Придерживая плечом дверь, он прислушивался к недоуменному хлопанью крыльев и сердитому карканью. Улизнуть отсюда было сложно. Внутренняя комната и в самом деле оказалась камерой, тьму в которой разгонял только лунный свет, проникавший через зарешеченное отверстие в двери. Он даже не мог представить себе пути к амбразуре… о спуске не приходилось и мечтать — повиснув на канате, он окажется полностью во власти птиц.
Он хотел было крикнуть погромче, чтобы предупредить Мышелова, но побоялся, что слова его на расстоянии будет трудно расслышать, и вопли эти лишь помогут заманить друга в ту же ловушку. В гневе на собственную неуверенность он мстительно пнул тело убитой птицы.
Но постепенно гнев и страх улеглись. Птицы, кажется, отлетели: они более не бросались на дверь, не висли, вцепившись когтями в решетку.
Через прикрытое ею отверстие он хорошо видел утопавший в тенях алтарь и лестницы насестов. Черные их обитатели безостановочно метались из стороны в сторону, сталкиваясь друг с другом и перепархивая с насеста на насест. В воздухе стояла тяжелая вонь.
И тут он снова услышал сиплый фальцет. На этот раз голос был не один.
— Самоцветы, самоцветы. Яркие, яркие.
— Блестящие, искрящиеся.
— Ухо — рвать. Глаз — клевать.
— Щеку — ранить. Шею — драть.
На этот раз сомнений не было — говорили сами птицы. Фафхрд завороженно глядел. Ему приходилось слышать говорящих птиц: рваную речь воронов, ругательства попугаев. Голоса были столь же монотонны и невыразительны, речь бессмысленна — просто повторение слов, и только. В самом деле, ему случалось слышать попугаев, куда точнее воспроизводивших человеческую речь.
Но сами фразы произносились дьявольски метко и точно, он уже стал опасаться, что отдельные слова вот-вот перейдут в разумную беседу с вопросами и ответами. К тому же трудно было забыть, вне сомнения, недвусмысленное распоряжение: “Человек! Человек! Убейте его! Убейте!”.
И пока, как завороженный, внимал он этому свирепому хору, мимо решетки к алтарю скользнула фигура. Человека она напоминала только в общем, ровной и гладкой кожистой шкурой похожая скорее на бурого безволосого медведя. Птицы набросились на странное это создание и заметались вокруг, пронзительно вскрикивая и стараясь ударить.
Но существо не обращало никакого внимания на клювьи и отравленные когти, как бы просто не замечая их. Не торопясь, подняв голову, шествовало оно к алтарю. Сноп лунного света, проникавшего через пролом сверху, теперь встал почти вертикально, растекаясь на полу в бледную лужицу прямо перед самым алтарем, и Фафхрд заметил, как, склонившись над объемистым ведерком, странное создание начало выбирать из него крохотные поблескивающие вещицы, не обращая внимания на птиц, что вились вокруг, теперь уже в большом числе.
Потом существо обернулось, лунный свет упал на него, и Фафхрд понял, что перед ним человек, облаченный в какой-то мерзкий костюм, — только для глаз в прочной коже были сделаны две узкие прорези. И теперь он пусть несколько неуклюже, но методично перекладывал содержимое ведра в кожаный мешок. Тут до Фафхрда дошло, что это ведерко и заключало в себе множество украшений и безделушек, похищенных птицами.
Облаченная в кожаную броню фигура завершила свое занятие, и направилась в обратную сторону тем же путем, все еще окруженная черным грозовым облаком негодующих птиц.
Но когда она оказалась напротив Фафхрда, птицы вдруг отлетели назад к алтарю, словно повинуясь команде, тихо затерявшейся во всеобщем смятении и шуме.
Человек в кожаном панцире замер, внимательно огляделся, узкие длинные прорези глаз придавали ему вид загадочный и грозный. А потом снова шагнул вперед, но в тот же миг на кожаный мешок, что укрывал его голову, сверху упала тут же затянувшаяся удавка.
Фигура забилась и заметалась, хватаясь за горло заключенной в кожу рукой. Человек отчаянно замахал руками, и из мешочка посыпались камни и металлические вещицы, усеянные самоцветами. Хитрый рывок веревки наконец поверг его на пол.
Этот момент и выбрал Фафхрд, чтобы вырваться на свободу. Полагался он лишь на неожиданность и всеобщее смятение. Это было не слишком разумное решение, но, возможно, капля яда, оказавшаяся в крови, несколько помрачила его разум.
Он едва не добрался до прохода, ведущего к амбразуре, когда вторая удавка туго сдавила горло ему самому, собственные ноги, забежав вперед, обогнали его, и Фафхрд с размаху ударился головой об пол. Удавка еще крепче стянула горло, и он почувствовал, что задыхается, тонет в море черных перьев, среди которых ослепительно искрятся самоцветы со всего мира.
Сознание его болезненно прокладывало путь обратно в череп, и он услышал голос, испуганно и неровно выкрикивавший:
— Во имя Великого Бога, скажи, кто ты? Кто ты?
И тогда ответил второй голос: тонкий, нежный, быстрый, переливчатый, словно птичья трель, и холодный как лед:
— Я — крылатая жрица, повелительница коршунов. Я — когтистая королева, я пернатая принцесса, воплощение Таиа, что правила здесь извечно, невзирая на интердикт жрецов и повеление Властелина. Я — та, кто вершит суд над кичливыми и сладострастными женщинами Ланхмара, я — та, что рассылает посланцев за данью, которую их прабабки трепеща сами приносили на мой алтарь.
Тогда вновь раздался первый голос, в нем слышалось смущение, но не было отчаяния:
— Зачем тебе губить меня столь ужасным путем. Я умею хранить секреты. Ведь я всего лишь вор.
Второй голос ответил:
— Ты действительно вор, раз попытался похитить сокровища из алтаря Крылатой Таиа, и за это преступление птицы Таиа вынесут тебе подходящее наказание. Если они увидят, что ты заслуживаешь снисхождения, тебя не убьют, только выклюют глаз… или оба.
В голосе слышались трели и чириканье, и воспаленный мозг Фафхрда все рисовал ему какую-то невероятно огромную певчую птицу. Он попытался подняться на ноги, но понял, что плотно привязан к креслу. Руки и ноги его онемели, левую руку еще и жгло острой болью.
