Дэниэл молчит

Хочу узнать о работе мозга.

— Ну, узнаешь — и что? Какая разница?

— Ладно, неважно. Книга мне все равно не по карману. Восемьдесят фунтов стоит.

— Ты не можешь позволить себе покупать книжки по восемьдесят фунтов, Мелани!

— Я и не купила. Между прочим, рубашка на тебе фунтов за восемьдесят.

Где-то в Библии говорится, что нужно с осторожностью подбирать слова, которые мы произносим. От крохотной искры может сгореть огромный лес… Как-то так, если не ошибаюсь. Я спешно сменила тему:

— Детей я, конечно, одних среди ночи не оставляю.

— Надеюсь, — отозвался Стивен. Ему отлично известно, что я никогда не оставляю детей одних, даже в игровой комнате супермаркета. — Дэниэл говорит «бах» и играет с игрушками. По-настоящему играет, а не смотрит на них. Неплохо бы познакомиться с парнем, который его учит.

Я кивнула.

— Кстати, Кэт принесла мне книгу о развитии детей, — продолжил Стивен. — Там говорится, что к трем годам ребенок должен произносить несколько сотен слов. Составлять связные фразы и вопросы, начинающиеся с «кто», «что», «как».

— Не все сразу.

Стивен поднялся с кресла. Волосы зачесаны назад и набок, подбородок в густой щетине. Похоже, он решил сменить имидж: помимо новой прически и новой рубашки, еще и перестал бриться. Быть может, он и впрямь однажды заявится в черной коже и с бородой до пояса. Что ж. Парочка татуировок, кольцо в нос — и я буду счастлива выставить его из своей жизни. К великому моему сожалению, даже щетина Стивену к лицу. Ну не издевательство?

— Никак не могу избавиться от мысли, Мелани, что мы сами ему вредим, не отправляя в спецшколу. И вообще, больше так продолжаться не может, с твоими темпами мы очень скоро вылетим в трубу. А ради чего? Сказано же, что он никогда не сможет учиться в обычной школе и никогда не станет нормальным.

Я замотала головой. Ты хоть одну спецшколу видел, Стивен? Ты отдаешь себе отчет, что невозможно научиться говорить, если вокруг только дети, которые либо молчат, либо твердят одну и ту же бессмысленную фразу? Как ты не понимаешь, что нет никакой надежды стать нормальным в обстановке, далекой от нормальной?

Я уже побывала в одном из таких заведений. Едва переступив порог спецшколы, рекомендованной местным комитетом по образованию, я поняла, что Дэниэл мог бы проучиться здесь хоть до конца своих дней — и не произнести ни слова.

— Исключено. Ты с ума сошел!

Он сделал шаг ко мне и остановился совсем близко. Слишком близко. Лицо угрожающе потемнело. С таким взглядом, с этой своей щетиной… он смахивал на подонка. Куда девался парень, который учил меня вальсировать и хохотал, пока я оттаптывала ему ноги; который терпеливо — и отважно, если не героически — колесил вместе со мной по улицам Лондона, пока я приспосабливалась к левостороннему движению? Нависший надо мной человек не имел ничего общего с тем, который смастерил патефон из палисандрового несессера и на безупречном французском шептал мне, что мое тело для него как сад: в нем все прекрасно. Этот, чужой Стивен смотрел на меня с жалостью и презрением.

— Ты провела вечер у психоаналитика, — сощурился он, — и смеешь называть меня сумасшедшим?

Во сне я иду промозглой ночью по улице. Зимние листья шуршат вдоль обочины тротуара; деревья заснули, кажется, на веки вечные, и почкам уже не суждено распуститься. Внезапно я вспоминаю, что оставила детей дома одних. Такого быть просто не может, но это сон, и во сне я вдруг понимаю, что бросила детей. Я мчусь обратно, задыхаясь от панического страха. Улицы сплетаются, я не могу отыскать свой дом. А миг спустя оказываюсь у себя на пороге.

В гостиной кто-то есть, этот человек мне смутно знаком. Да это Беттельхайм! Маленького роста, в очках с толстыми стеклами на лисьей физиономии, он сидит в кресле — любимом кресле Стивена — и тычет пальцем в Дэниэла. Мой сын заводной куклой кружится и кружится в углу комнаты, ни на чем не задерживая бессмысленный взгляд.

— Посмотри, что ты наделала! — ревет Беттельхайм.

Его взгляд обвиняет. Я леденею от мысли, что вина лежит на мне.

Бросаюсь к Дэниэлу, подхватываю его на руки, но он неподвижен в моих объятиях.

— Посмотри, что ты наделала! — желчно повторяет Беттельхайм.

Я проснулась в комнате, залитой оранжевым светом. Уличный фонарь светил прямо в окно мимо не задернутых штор, превращая спальню в громадный подсвеченный аквариум; мне даже показалось, что меня разглядывают, будто рыбу за стеклом. Открыв окно, я вдохнула ароматы раннего утра, угля, дождя. Человек из моего кошмара исчез.

Реальный человек тоже исчез. Из моей жизни.

Глава тринадцатая

Я завела тетрадку, куда записывала каждое новое слово Дэниэла. Он уже говорил «мяч», «Томас», «яйцо», «масло», «шарик». Не все слово целиком, конечно, для него это слишком сложно. «Томас», например, звучало как «Оо-аас», ну так что ж? Разве не замечательно? Сначала я боялась записывать слова: вдруг Дэниэл снова замолчит, как уже случилось с ним в младенчестве. Мне приходилось постоянно напоминать себе, что он вырос, ведь в свои три года и три месяца мой сын вел себя как младенец.

— Время есть, — заверил меня Энди, а я думала о том, что, как только ребенку стукнет четыре, Стивен потребует отправить его в подготовительную школу. И куда попадет Дэниэл, если к тому моменту не заговорит? — Он уже говорит, женщина! — Энди отхлебнул чаю. Он любил крепкий и сладкий, «какой пьют каменщики». Два его брата тоже работали в Лондоне, возводили стены по всей столице. — Что там у вас, в этой вашей тетрадке, если не слова, которые он говорит?

В дни занятий с Энди я с трудом сдерживала ухмылку, а в душе царил почти покой. Я верила в Энди и всякий раз ждала от него подтверждений, что немота Дэниэла позади, что мой сын не превратится в одного из тех детей, которым приходится менять памперсы на взрослые подгузники. Нет, он вырастет нормальным мальчишкой; натянув джинсы и забыв про рубашку, будет вылетать из дома с мячом в руках и сражаться в футбол с друзьями. Он будет мечтать о гоночных автомобилях и о полетах на аэростатах. Мой сын вырастет таким, как все, — или почти таким. И он будет счастлив.

Дэниэл развивается планомерно и стабильно, сказал Энди. Его успехи — настоящее чудо в сравнении с другими детьми. Мне очень повезло, добавил он. Повезло? Слово отдавало горечью, но, слушая Энди, я начала понимать, что он имел в виду и почему мне повезло. Один из подопечных Энди, мальчик восьми лет, целыми днями бегал по дому, повторяя: «Есть перерыв. Есть Кит-Кат. Есть перерыв. Есть Кит-Кат». Он твердил рекламный слоган в буквальном смысле до хрипоты, а потом вдруг переключался на другой: «Вы пострадали в аварии? Наберите ноль-восемь два ноля три пятерки три девятки. Не забудьте номер. Ноль- восемь два ноля три пятерки три девятки». О «Кит-Кат» он больше не вспоминал.

— Речевые стереотипии, — объяснил Энди. — Худший из признаков аутизма.

Сумеет ли Энди помочь этому ребенку, спросила я, ожидая отрицательного ответа. Наверняка в некоторых случаях даже он бессилен.

— Само собой, — ответил Энди, вытягивая листок папиросной бумаги из кармашка рюкзака. Плюхнул сверху ком табака — на вид сыроватый, с запахом свежескошенной травы и кожи. — Но лучше все-таки не тянуть до такого возраста.

Как будто меня надо в этом убеждать!

— А моей подруге Айрис поможете? У нее сын еще старше, подросток. Говорить умеет, но, судя по всему, других проблем хватает. И очень непростых.