порадовать Виктора. Маловероятно, чтобы эта женщина с исковерканными артритом руками и вставной челюстью выпила значительную часть содержимого этих бутылок. Должно быть, в основном пил Виктор, а это означает, что он сильно пьян. И все же, когда Виктор такой милый, как сейчас, стоит вот так, крепко обняв меня, прижав ногу к моим ногам, уткнувшись лицом в мои волосы, – трудно поверить, что он пьян. Прижимаюсь к нему как можно крепче. Сжимаю его руку. Смотрю в глаза.
– Ты прав, так оно и есть, – говорю ему. Виктор, слегка коснувшись губами моей щеки, отходит от меня и усаживается напротив Эстел. Взяв еще одну бутылку вина, пытается штопором открыть пробку.
Сижу в кресле у окна. Слушаю, как разбиваются волны о стену набережной. Интересно, откуда берется у океана такая мощь? Какой из рыб в аквариуме удалось бы выжить в таком вот разбушевавшемся зимнем море?
– Эстел, ты ведь ужасно старая? – тихо и задумчиво спрашивает Виктор. Наклоняется вперед, чтобы получше рассмотреть ее.
– Не настолько старая, чтобы превратиться в развалину.
– Повезло тебе, что не умерла в молодости, – говорит Виктор. – Кто бы вместо тебя продемонстрировал нам, какой щеголихой можно оставаться в старости?
– Верно говоришь, – соглашается Эстел.
– А какие морщины у тебя на лице! – восклицает Виктор.
– Виктор! – пытаюсь остановить его.
– Не жеманничай, Хилари, ты только посмотри на лицо этой женщины. Посмотри, как избороздили морщины ее лоб, над глазами образовалась целая аркада. Разве не эффектно? Вообрази, что все эти морщины на твоем лице, подумай, сколько сил надо потратить, чтобы твое лицо стало таким – должен пройти не один год; сколько эмоций должно отразиться на твоем лице, пока на нем появится одна- единственная морщинка. – Вытащив пробку, Виктор наливает вино в бокал, – Какая жалость, – говорит он, – что так и не узнаю, как буду выглядеть в старости. Всем остальным позволено наблюдать, какую удивительную работу проделывает природа над их телами, а я остановлюсь на рубеже тридцати трех лет. А тридцать три года – не старость. Какой это возраст! Что можно сказать о тридцатитрехлетнем? Возраст, когда человек окончательно сформировался, находится в полном расцвете сил. Достиг зрелости, здоров и работоспособен; может кого-то убить или быть убитым. Самое время завести потомство. А я, как лось, из последних сил плыву вверх по течению.
Виктор сникает, облокотившись на согнутую в локте руку, руки вялые, дыхание тяжелое и неровное. Высовывает язык, вращает глазами, из груди вырывается резкое, грубое клокотание. Потом, взяв себя в руки, выпрямляется. И как будто не умолкал, начинает следующую фразу:
– Лососи умирают в самом расцвете сил, как только дают потомство.
– О да! Своими глазами видела все это в горах Омахи, – подтверждает Эстел.
– Детей у меня нет. И не доживу я до тех дней, когда у моего сына появится Эдипов комплекс! Не будет меня рядом, когда появятся у него неврозы на почве полового созревания! Какая жалость! Какое страшное разочарование! С детства мечтал, что к старости стану выдающейся личностью. Рассчитывал на это.
– Разве твой отец стал выдающейся личностью? – спрашивает Эстел так многозначительно, что я смущенно поеживаюсь в своем кресле.
– Проявим максимум тактичности, не станем вспоминать о моем отце! – просит Виктор. Пытаясь передать мне бокал вина, половину расплескивает на свои брюки.
– Дорогой, ты еще увидишься со своим отцом. И очень скоро, – заявляет Эстел. – Я в этом уверена, потому что гадала на картах.
В сумочке Эстел всегда носит колоду старинных карт «таро» ручной работы. Они вызывают у меня любопытство и страх.
– Не сомневаюсь, – говорит Виктор и начинает смеяться, как будто услышал что-то ужасно забавное. – Нисколько не сомневаюсь.
– И не переживай ты так, – продолжает Эстел. – Ведь смерть – это переход из одного существования в другое. И для тебя этот переход будет очень легким. Ты получишь помощь с той стороны.
– Переход из одного состояния в другое, – повторяет Виктор, размахивая рукой, в которой зажат бокал вина. Одним глотком осушает бокал, а потом разбивает его о каминную доску. Напуганная Эстел прижимает к груди свою тонкую белую ручку. Я смотрю на Виктора, до боли сжав пальцами длинную ножку своего бокала. В моем вине плавают зубчатые осколки стекла. У Виктора такой вид, будто он только что объявил о своем решении уйти добровольцем на фронт или отправиться в кругосветное путешествие. Вспоминаю, как Гордон с раскрасневшимся от ветра лицом стоял на носу парома, когда мы подплывали к Бостону, как, облокотившись на поручни, всматривался в затянутый серой дымкой горизонт, пытаясь разглядеть знакомые места, угадать очертания отдельных зданий за скрывающими их облаками.
– Виктор, ты снова собираешься разрезать себе руку? – спрашиваю я, разглядывая осколки стекла, плавающие в моем бокале. Говорю небрежно, словно мне наплевать, если он порежется, словно считаю его порезы скучнейшей и досаднейшей случайностью. Говорить-то говорю, но при этом не забываю, что Виктор очень, очень сильно пьян, и если ему придет в голову хоть слегка поранить себя, я не выдержу.
– Ни в коем случае, – успокаивает меня Виктор. – Это было крещение при переходе в другую жизнь.
По словам Эстел, смерть безболезненна. Смерти на самом деле нет. Смерти не существует. Наша жизнь не что иное, как ряд превращений нашего тела. Сначала мы – младенцы, рабы тела. Плачем, отрыгиваем, у нас режутся зубки. В младенчестве мы подчиняем постепенно себе свое тело, но половая зрелость все переворачивает вверх дном – и снова тело не подчиняется нам.
– Пусть наступает зрелость, и вы опять обретаете контроль над своим телом, – объясняет Эстел. – Но и этот период проходит. Беременность – переход в новое состояние. Мы больше не властны над своим телом. То же самое происходит и в старости. Мое тело больше не принадлежит мне. Смотрю на себя в зеркало и ожидаю увидеть совсем другое лицо. Иногда думаю: «Чьи же это руки с обвисшей кожей? Чьи вон те морщины у глаз?»
– Таких морщин, как у тебя, нет ни у кого, – замечает Виктор. – Это твой отличительный признак.
