собак клацают по деревянному полу, позвякивают свободно болтающиеся поводки их украшенных металлическими гвоздиками кожаных ошейников. Одна из собак поворачивает свою чудовищную башку и одаривает меня снисходительным взглядом. Аннабель вытаскивает их из комнаты.
– Вы оба просто прелестны! – восклицает Эстел, нежно глядя на нас с Виктором. Тени на ее веках того же странного желтоватого оттенка, что и волосы, глаза подведены, это придает им еще большую выразительность, на лице толстый слой пудры. И несмотря ни на что, она очаровательна. Ее странный макияж только усиливает очарование, вызывает восторженный интерес, она напоминает подарок в яркой упаковке или корзину пасхальных яиц.
– Какой прекрасный день выдался для нашего чаепития, правда? Даже солнышко проглядывает. Я решила, что мы будем пить чай на веранде и наслаждаться солнцем, пока оно не скрылось.
– Очень мило, – соглашается Виктор. Я удивленно вскидываю голову. В лексиконе Виктора таких слов, как «мило», нет. Это словечко Эстел. В его устах слово «мило» звучит нелепо. Слова Виктора: «отвратительно», «гнусно», «противно» или «бессмысленно», но не «мило». С чего это он решил употреблять ее словечки? Я взяла себе за правило украшать собственную речь «викторизмами». Мне очень хотелось бы перенять у Виктора его стиль разговора, не только потому, что я хочу избавиться от своего бостонского акцента, но мне нравится употреблять словечки, имеющие для меня особый смысл, как это делает Виктор. Дело не в том, что он чересчур экспрессивен, просто он честно выражает свое представление о мире. А кроме того, мой словарный запас довольно скуден, хотя в голове копошатся тысячи невостребованных слов.
– Как поживаешь, Хилари, дорогая? Присаживайся, – предлагает Эстел. Присаживаюсь у низенького столика, покрытого льняной скатертью, на нем – серебряный чайный прибор. Здесь же длинный поднос с сэндвичами в форме треугольников, по краям яркий гарнир: редис, петрушка, полукружья оранжевых апельсинов. Они по-хозяйски уверенно расположились на серебряном подносе, а я при взгляде на них начинаю нервничать. Надеюсь, прическа у меня в порядке: я заплела волосы французской косичкой. Юбка отглажена.
– Наш Виктор выглядит неважно; ты о нем как следует заботишься?
– Простите? – переспрашиваю я, приложив ладонь к уху, – не расслышала. – Отвлеклась, разглядывая лужайку, на которой разбит довольно большой сад и разбросаны каменные скульптуры: маленький кролик, ангел, фонтан в виде птицы. Обвитый плющом бельведер на берегу замерзшего пруда и большой квадратной формы лабиринт, наподобие тех, что устраивали когда-то в королевских садах в Англии: дорожки обсажены высокими кустами.
– Ты не заботишься о Викторе. Он отвратительно выглядит, так ведь, Виктор? Что ты стоишь, как статуя? Садись, – говорит Эстел тоном, не допускающим возражений. Отдает приказания небрежно, с уверенностью императрицы, чье слово – закон. – Ты болен, верно? Не хочешь прилечь?
– Нет, все в порядке. Мне жарко, вот и все, – успокаивает ее Виктор. Над верхней губой у него капельки пота. – Если не возражаете, сниму пиджак.
– Виктор, ты в порядке? – спрашиваю я.
– На минуточку воспользуюсь ванной, сейчас вернусь, – отвечает Виктор и выскальзывает из комнаты.
– Боже, ему нехорошо, – сокрушается Эстел. Черты ее лица смягчаются, она явно обеспокоена; в это мгновение мне нетрудно представить Эстел в роли матери или жены. Но это видение тут же исчезает. Она вновь принимает величественный облик, передо мной женщина, которая обитает в сказочном мире и путешествует в тех частях света, которые я лично видела только на страницах фотоальбомов и энциклопедий.
– Совсем недавно он был в прекрасной форме, устал, наверное. Он быстро устает. Утомился в супермаркете.
– Чая? – предлагает мне Эстел, наливая чай в китайскую чашку такой же яркой расцветки, как те цветы, которые она мастерила. Наливает чай осторожно, высоко подняв носик чайника. Откашлявшись, сочувственно смотрит на меня и говорит:
– Беда в том, что рядом с ним такой человек, как ты, – пышущий здоровьем и юностью. Разве Виктор допустит, чтобы кто-то был лучше него? Ему тоже хочется ходить за покупками, выполнять какие-то поручения, что он и делал бы, если бы был таким же сильным и здоровым, как ты, а этого, конечно, и в помине нет. Его не переубедишь, дорогая, коль скоро под угрозой может оказаться его мужское начало. И вообще, ты взвалила на свои плечи слишком большую ответственность: ухаживать за ним.
Длинная юбка Эстел приводит меня в восторг: шерстяная шотландка, должно быть, из Англии или Шотландии. И жемчужного цвета блузка очень красива, бледно-желтые волосы Эстел на ее фоне приобретают почти естественный оттенок, – бывают же иногда фиалковые или желтые глаза.
– Ты не тоскуешь по нормальной жизни? – спрашивает Эстел. Берет с подноса круглый сэндвич с обрезанной корочкой размером с серебряный доллар, и протягивает его мне на тарелочке.
– А разве все мы не тоскуем по нормальной жизни? – спрашиваю я. Перекидываю ногу на ногу. Пытаюсь вести себя непринужденно. Эстел заявляет:
– Ты – само совершенство, тебе цены нет, понимаешь?
– Отличный чай, – говорю я.
Эстел переводит взгляд на кого-то за моим плечом, и лицо ее расплывается в сладчайшей, как яблочный пирог, улыбке.
– Ах, вот и наш второй джентльмен прибыл! Оборачиваюсь и вижу Гордона, на нем твидовый пиджак и галстук, под мышкой бутылка «бордо» и еще какой-то напиток, что-то темное, в красивой бутылке.
– Понимаю, что приглашен на чай, но все-таки привез портвейн, – говорит Гордон, – и еще вина, если портвейн надоест.
Целует Эстел в щеку.
– Ты хорошо знаешь, чем меня порадовать, правда, дорогой? – Эстел, взяв Гордона за рукав, обращается ко мне: – Хилари, дорогая, позволь представить моего племянника, – это Гордон.
Я… остолбенела.
