обтирает Виктора платком.
– Пресвятая Дева Мария! Пресвятые угодники! – повторяет он.
– Отец, прекрати все это, ладно? – просит Виктор, отталкивая его.
– Ты поедешь в больницу. Сыт по горло всей этой чепухой, – решительно заявляет Ричард. Понимаю, что он пьян, но на глазах у него слезы. Он дрожит. – Если бы тебя попросила твоя мать, ты не задумываясь отправился бы в больницу.
– Мать не стала бы просить, – отвечает Виктор. Он смотрит на Ричарда; искаженное отчаянием лицо мистера Геддеса выглядит глупым. Оно выглядит беспомощным и нелепым.
– Хорошо, – соглашается Виктор. Направившись к раковине, сплевывает коричневато-ржавый комок. – Ладно, отец. Поеду. Завтра утром.
Выходим из ванной, пробираясь через вновь образовавшуюся очередь. Виктор опирается на меня. Запах от него ужасный, он понимает это и смущается, что окончательно добивает меня. Какой-то молодой человек говорит: «Какая мерзость!» Эстел успокаивает его: «У меня полдюжины ванных комнат, дорогой… Ричард, позови прислугу!»
Мы с Виктором поднимаемся наверх. Разыскиваем комнаты для гостей, комнаты, которые обставлены исключительно старинной мебелью. Над кроватью, застланной одеялом, кружевной балдахин, у окна жесткий стул с деревянным сидением. Рядом с ним стопка книг. Одна открыта на странице с картой мира XIX века. С первого взгляда ясно, что никто никогда не сидел на этом стуле и не читал эту книгу. Лампа рядом со стулом такая тусклая, что при ее свете не прочитать ни строчки.
– Кровать под балдахином, гардероб в стиле Адама,[20] – объясняет Виктор, – очень миленько. У-у-у, ошибочка. Эстел поставила в спальне стул, предназначенный для гостиной.
Входим в ванную, там большая круглая ванна с медными кранами и мыльница с душистым мылом в форме клеверного листа.
– Нравятся тебе все эти древности? – спрашиваю Виктора, вертя в руках кусок душистого мыла.
Виктор, глядя в зеркало, отвечает:
– Если бы у меня был собственный дом, вся мебель была бы с бору по сосенке, вроде той, что у нас. Или обошлись бы вообще без мебели. Разбросали бы по полу подушки, – и все.
– Тебе нужен письменный стол. Как ты без него работал бы?
– А я не стал бы работать, – отвечает он. Стянув с шеи галстук, вешает его на крючок для полотенца. Потом расстегивает рубашку. Встав на колени и, прижавшись к краю ванны, засовывает голову под кран. Склонившись над ним, намыливаю ему плечи, шею и грудь. Он полощет рот, сплевывает. Глубже окунает голову, смачивает волосы. Берет у меня мыло, умывается. Отстранившись от ванны, проводит руками по влажным волосам. Протягиваю ему полотенце, и он вытирает им голову. Вытирает насухо лицо, садится на край ванны и роется в карманах в поисках сигарет. Брюки забрызганы водой. Косточки тонкие, как у птички. Кожа – как бумага. Вытянув перед собой руку, проводит по ней другой рукой, как будто это не его рука. Собственное тело кажется ему чужим, и оно стало чужим для меня. Виктор ищет сигарету, но пачка пустая. Спрашиваю, почему ему стало плохо, но он сидит молча, с закрытыми глазами.
– Хотела поехать домой вместе с ним, – говорю Гордону. Мы танцуем. Оркестр сменился. Теперь пять музыкантов играют блюзы. Певец, изрядно пропитанный пивом, извлекает из губной гармошки душераздирающие звуки, морща лоб и покачиваясь в ритм музыки. – Сколько ни пыталась доказать ему, что глупо так поступать, убедить не удалось: уперся на своем, сказал, что возьмет такси.
Гордон танцует медленно, сутуля плечи, крепко прижимая меня к себе.
– Я люблю тебя, – говорит он с такой интонацией, словно спрашивает меня о чем-то.
В груде одежды пытаюсь разыскать свое пальто и вижу в библиотеке Ричарда. Одиноко сидит в кресле, прижав ко рту салфетку. Мечтательно смотрит в окно.
– Приедете к нам попозже? – спрашиваю его. Он качает головой так, словно ему очень горько, что он остается здесь, с Эстел. Или что он не в силах проехать даже самое короткое расстояние.
– Что вы там видите? – спрашиваю его, заходя в библиотеку.
Он, опустив салфетку, шумно, протяжно вздыхает:
– Снег. Лабиринт. Северный олень из упряжки Санта Клауса, – отвечает мне.
Я уже попрощалась со всеми, кроме Гордона. Не могу заставить себя сказать ему «до свидания». Но он замечает меня у дверей и притягивает к себе.
– Мне кажется, что ты всегда уходишь, – говорит он.
– Это неправда, – возражаю ему.
– Всякий раз при нашей встрече я вижу, как ты направляешься к двери, и никогда не знаю, вернешься ли назад. Не уходи от меня, – просит Гордон. Колечки белокурых волос, выбившись из прически, завиваются над ушами легкой золотистой полоской. Никогда не казался он мне таким серьезным и мудрым. Он так молод и так печален, видно, что ему очень плохо.
– Мне надо ехать домой, – объясняю ему.
– Потанцуй еще раз со мной, – просит он, обнимая меня за талию. – Позволь мне…
Притянув к себе, целует в шею.
– Пытаешься соблазнить меня, – говорю я с улыбкой.
– Может быть, – отвечает он, – но совсем не так, как тебе кажется. Хочу соблазнить тебя, чтобы ты вспомнила, как мы были вместе, как любили друг друга. Хочу, чтобы ты проснулась как-нибудь ночью, совсем одна, и услышала бы, как шуршали простыни на моей постели, и тебе стало бы тоскливо без меня.
