нами, превращая озеро в рисунок на бетонной стене.
Карл бросил взгляд через плечо, но вокруг не было ни души. Его била дрожь. Я положил руку ему на талию, он повернулся и крепко поцеловал меня в губы. Мы простояли несколько минут ничего не говоря. Затем Карл повел меня обратно к Слейд-роуд. Наши шаги отзывались эхом от домов на другой стороне. Эрдингтон не был закрыт смутным потолком отраженного света, под которым ты оказываешься ночью в центре Бирмингема. Мы выглядели совершенно беззащитными. Карл шел быстро, уставившись прямо перед собой. Его рука была напряжена, мне пришлось следовать за ним. Мне нечего было сказать.
Свечи все еще горели, когда мы вернулись в квартиру. Карл отошел от меня. Он схватил клочок бумаги, ручку и принялся записывать что-то, стоя в собственной тени. Через минуту он опустил ручку и посмотрел на меня так, будто он только что заметил мое присутствие. Он весь дрожал, когда мы обнялись.
— Ты замерз? — спросил я. Он коснулся моей щеки, затем направился в спальню. Я решил погасить свечи. Поднеся бумажку к свету, я разобрал, что там написано: «Ты хочешь отыскать меня? Ты хочешь меня найти? Ты здесь, впереди меня? Или стоишь у меня за спиной?» Я смог прочесть слова, но не мог понять, что это значит. Разумеется, в итоге они стали припевом «Фуги».
В спальне стоял ледяной холод. Я задернул занавески и закрыл дверь. Карл растянулся на кровати в одежде. Я не смог разбудить его и в итоге полураздел его и натянул на нас обоих одеяло. Лежа в темноте, я слушал хриплый лай лисицы, доносившийся откуда-то между домов. По крайней мере, она знала, как следует общаться, и неважно, услышат ее или нет.
Глава 3
Крючки
Они стояли во тьме,
Качаясь под ветром голоса.
Паб «Труба органа» больше не существует. В 1993 году его переделали, угрохав на это изрядные деньги, и он превратился в «Дублинца», паб в ирландском духе с липовыми ирландскими группами и прочими аксессуарами. Но в начале 1992 года «Труба органа» стала площадкой, на которой я впервые вышел на сцену с «Треугольником». Это было крутое местечко, полное панков с торчащими ирокезами и скинхедов, надирающихся сидром из пластиковых стаканчиков. Поговаривали, что прямо через дорогу от него, над антикварным магазином, находится штаб-квартира Национального фронта Бирмингема. В сотне метров вниз по улице имелось круглосуточное кафе, известное тем, что там можно было снять мальчиков.
Был вечер пятницы. Мы сидели в маленькой каморке за сценой и слушали разогревающую группу: трэшовую команду под названием «Причал». Посередине композиции их лидер-гитарист каким-то образом умудрился отключить свою гитару. Вокалист, пытаясь это компенсировать, продолжил свою вокальную партию как рифф, а ударник наглухо замолчал на несколько секунд, а затем принялся отчаянно импровизировать. Глухое рокотание фитбэка полностью заглушило группу. Ответ публики был безжалостен: шквал язвительных выкриков, топанье ногами, перекрывающее музыку: «Уматывай, уматывай». Карл бросил на меня взгляд:
— Пленников тут, похоже, не берут, мать твою.
Он пил пиво из банки, часть нашего райдера. Он вдруг резко поставил ее.
— Вот дерьмо.
Его трясло. Я перестал настраивать свой «Роквуд» и подошел к нему.
— Ты в порядке?
Лицо у него было ужасно бледное и мокрое от пота.
— Не поддавайся страху сейчас, Карл. Это твое шоу. А мы будем за тобой.
Я коснулся его руки, он отдернулся. Затем он схватил мою руку и сомкнул зубы на большом пальце. Волосы у него были коротко пострижены — масса торчащих крючков, как на липучке. Укус, казалось, освободил его от паники, хотя он не отпускал меня до тех пор, пока «Причал» не ввалились за сцену, их усилители все еще гудели, чтобы замаскировать отсутствие аплодисментов. Кто-то запустил пинтой лагера в их вокалиста, Даррена, его красная рубашка облепила торс, точно кровавое пятно.
Мы трое вышли все вместе, в темноте. Публику было едва видно. Йен отстучал наше вступление, и мы обрушились в «Третий пролет», бледно-голубой прожектор вспыхнул над нами, точно мигалка на полицейской машине. Я помог Карлу подтянуть все аранжировки, превратив их в жесткий бит, вместо прежнего океана эфирных звуковых эффектов. Карл все еще нервничал, он играл слишком быстро, превращая песню в паническую атаку. «Третий пролет/ Возвращайся снова/ Прощай/ Ты поцеловал землю/ Кровавые следы на ступеньках/ Кровавые следы на камне». Мы сделали паузу, досчитав до трех, а затем выдали диссонирующий ураган.
Публика в зале была залита холодным голубым светом. Я видел, как первый ряд тупо трясется и приплясывает, их глаза были пусты. Черные волосы Карла блестели от пота. Голос у него был нервным, немного выше, чем обычно. Это не имело значения. «Треугольник» был его истинным голосом.
Следующую вещь мы так никогда и не записали: «Червяк в бутылке». Почти инструментальная, в духе «Героина» Velvet Underground, выстроенная вокруг повторяющегося «ре»-аккорда. Гитара Карла содрогалась в хрупком соло, затем отступала, оставляя меня и Йена угрожающе грохотать во мраке, пока Карл пел: «Я могу перевернуть мир/ Я могу раскрасить небо/ Но не могу встать». В финале Йен выдал жесткое ударное соло, которое длилось пять или шесть тактов. Карл наклонил микрофон ко рту, как стакан. Я услышал, как люди в конце зала требуют «Ответ». Дайте нам шанс, подумал я. Дайан со своим парнем стояли впереди, пытаясь удержаться на ногах среди беснующейся толпы.
Затем мы сыграли «Стоячая и текучая вода», одну из тех, что зацепила меня тем вечером в «Кувшине эля». Я сосредоточился на развитии басовой линии и почти не вслушивался в текст Карла. Публика скорее всего и не сможет его разобрать. Странно, ты следишь за словами на концерте, если слышал их в записи, но не различаешь их, если нет. Лидер-гитара и бас, должно быть, слились почти идеально, потому что у меня возникло ощущение, что я слышу, как откуда-то прорывается какой-то иной инструмент: тень, родившаяся от эха, плыла над крошечной сценой. Что-то шептало сквозь нас, как ветер в лесу. Карл, должно быть, тоже это услышал, потому что он сперва посмотрел на меня, затем обернулся назад, и после этого зарычал в микрофон: «Трава не засохнет/ Дети твои не будут рыдать».
Возможно, было ошибкой сыграть следующей «Фугу», поскольку то была очень странная вещь, и на тот момент мы еще не нашли правильное звучание. Без всех тех эффектов, что мы использовали на студии, она звучала точно амбиентная композиция в духе Primal Scream. Вокал Карла стал мягче, точно он не хотел больше провоцировать призрака, возникшего во время предыдущего номера. Кое-кто из публики переместился в бар. Йен выбил быструю дробь, чтобы завершить песню. Аплодисменты были вялые.
Первый раз за тот вечер Карл объявил песню.
— Эта называется «Его рот». Раз. Два. Три. Четыре. — Он пробормотал последние слова сквозь стиснутые зубы, затем сжал микрофон в обеих руках и запел: «Я пью виски из его рта/ Он пьет мое семя из моего». Эта песня всегда была непростой, более жесткой на живых выступлениях, чем на записи. Между строфами гитара Карла резко врывалась в мою партию, разрывая и передразнивая ее. Когда песня закончилась, он подошел ко мне и стиснул мое плечо. Нежно, точно благодаря меня. Кто-то из публики заорал: «Педики ебаные!». Карл переключился на следующую песню: «Загадка незнакомца». В конце композиции он опустил микрофон в маленький стакан и надавил на него. Охранник замахал на него руками и сделал запрещающий жест: «Прекрати это». Но они нас не остановили.
Следующий номер мы тоже никогда не записывали — наша кавер-версия «Большой Луизы» Скотта Уокера. Без скрипок, понятное дело. Мы сделали из нее ритм-энд-блюзовую песню, слова прорывались с рычанием сквозь медленный, дрожащий бит. Это горькая песня, о транссексуале, лишенном своей мечты. Гитара Карла присоединилась к моей на несколько тактов в финале, перед вторым припевом. Теперь он
