дубы и каштаны сменили сосны с темными, почти черными кронами. Эстер никогда не заходила так далеко в долину реки. Теперь ни края долины, ни стены облаков не было видно. Только изредка между стволами искрилась на солнце река. Тропа пошла вверх, отряд замедлил шаг, идти было трудно. Старики и женщины с детьми на руках останавливались передохнуть на обочине, присев на камни или на свои чемоданы. Никто ничего не говорил. Были слышны только шуршащие по камням шаги да изредка детский крик, который звучал странно, приглушенный деревьями, точно голос лесного зверя. Вспугнутые стайки черных желтоклювых птиц с карканьем отлетали подальше. Эстер смотрела на них и вспоминала, как однажды отец говорил об Италии. Он тогда показал на ворона в небе: «Если бы ты могла летать, как эта птица, добралась бы туда к вечеру». Она не смела донимать Элизабет вопросами, а на языке так и вертелось: «Когда же папа нас догонит?» Но она лишь крепче стискивала руку матери и на ходу украдкой поглядывала на ее осунувшееся бледное лицо с плотно сжатыми губами, враз постаревшее от черного платка, который она повязала, прикрыв волосы, чтобы походить на остальных женщин. И от этого тоже обида сжимала горло Эстер, ей вспоминались летние дни, когда Элизабет надевала нарядное голубое платье с глубоким вырезом, плетеные сандалии и долго расчесывала щеткой свои длинные шелковистые волосы, чтобы порадовать отца Эстер и пойти с ним на деревенскую площадь. Вспоминались Эстер и длинные, бронзовые от загара ноги матери, ее кожа, такая гладкая, свет, играющий на ее голых плечах. Ничего этого больше не будет, конечно, разве возвращаются к тому, что оставили позади? «Мы еще вернемся сюда с папой? Мы что, вправду уходим насовсем?» Эстер не задала этого вопроса, когда, наскоро одевшись, взяла чемодан и поднялась по узким ступенькам, ведущим на улицу. Они с матерью пошли к площади, Эстер и тогда не осмелилась спросить. Но мать сама все поняла и только странно сморщилась, пожав плечами, а потом Эстер увидела, что она вытирает глаза носовым платком. Мать плакала, и Эстер изо всех сил, до крови закусила губу, как бывало, когда она хотела загладить какую-то свою провинность.
Больше она ни на кого не смотрела, чтобы не видеть это горе в глазах и чтобы никто не догадался, что и она думает о том же. В лесу, когда каменистая дорога еще круче пошла на подъем, колонна беженцев растянулась. Самые крепкие, мужчины и молодые парни, ушли далеко вперед, даже их голосов больше не было слышно, когда перекликались. Остальные отстали. Эстер с матерью, хоть и не могли идти быстро из-за чемоданов, оттягивавших руки, все же обогнали многих — старух, которые брели, спотыкаясь о камни, женщин с детьми на руках, старых евреев в лапсердаках, тяжело опиравшихся на палки. Поравнявшись с ними, Эстер замедляла шаг и хотела помочь, но мать тянула ее за руку почти со злостью, и девочка пугалась жесткого выражения на ее лице, когда они оставляли позади отстающих. Чем дальше, тем реже им попадались присевшие у дороги женщины. Настал момент, когда Эстер с матерью оказались совсем одни и не слышали больше ничего, кроме шороха своих шагов да тихого журчания ручья под откосом.
Солнце уже приблизилось к линии гор за их спиной. Небо стало бледным, почти серым, а впереди стеной стояли тяжелые тучи. Элизабет наконец высмотрела ровную полянку в стороне от дороги, над речкой. «Здесь и переночуем», — сказала она и спустилась пониже, к нависавшим над речкой скалам. Никогда еще Эстер не видела такой красоты. Между округлыми громадами скал ковром стелился мох, а внизу, слева, волны речки лизали песок маленького пляжа. После каменистой дороги и палящего солнца, после неизвестности и тревог, после накопившейся за день усталости это место показалось Эстер почти раем. Она спустилась бегом, легла на мягкий мох между валунами и закрыла глаза. А открыв их, увидела над собой лицо матери. Элизабет успела умыться в речке, и мягкий вечерний свет окружал нимбом ее распущенные волосы. «Ты такая красивая», — прошептала Эстер. «Ты бы тоже умылась, — сказала Элизабет. — Вода чистая, а потом наверняка другие люди тоже захотят остановиться здесь на ночь». Эстер сняла платок и ботинки и вошла в холодную воду почти по колено, приподняв платье. Вода была ледяная, ноги сразу онемели. Она напилась из пригоршни, умыла обожженное солнцем лицо. Вода намочила подол платья и рукава свитера, повисла каплями на овчине.
Через некоторое время и в самом деле пришли еще люди. Многие заночевали пониже, на другой поляне, Эстер слышала, как кричали дети и окликали их женщины. Все знали, что костер разводить нельзя, огонь могли засечь немцы, поэтому кое-как поужинали всухомятку. Женщины доставали из котомок хлеб и нарезали его ломтями, которые дети тут же ели, сидя у реки. Мать Эстер захватила кусок сухого сыра, что дала ей в дорогу их квартирная хозяйка, и он показался вкуснее всего на свете. Потом они съели инжир и запили ужин водой прямо из реки, стоя на коленях на песке маленького пляжа. Для ночлега соорудили шалаш из сосновых веток, их густая хвоя послужила отличной крышей.
Потихоньку сгущалась ночь. В лесу, там и сям, голоса людей звучали все ближе. Несмотря на усталость, Эстер совсем не хотелось спать. Она пошла вдоль берега на детские голоса и в сотне метров ниже по течению увидела игравших в речке девочек. Одетые, они стояли почти по пояс в воде и брызгались, весело смеясь. Эстер узнала их: это были маленькие польки, они приехали в деревню с родителями в середине лета и говорили только на своем странном, певучем языке. Эстер вспомнила, как отец однажды рассказал ей о городе с названием, таким же странным, как язык этих девочек, — Жешув, — в этом городе немецкие солдаты сожгли дома всех евреев, а их самих загнали в вагоны для скота и увезли в лагерь, в глухие леса, где даже малых детей заставляли работать до смерти. Все это она вспоминала, глядя на девочек. Теперь, здесь, в лесной чаще у горной речки, снова бездомные, на пути к неведомому, к горам, окутанным тучами, они тем не менее вели себя беззаботно, словно на прогулке. Эстер вышла на поляну, чтобы рассмотреть их поближе. Девочки уже играли в догонялки, бегали от дерева к дереву, и их черные платья раздувались, будто в танце. У самой старшей, лет десяти-одиннадцати, были очень светлые волосы и глаза, а ее сестры — черненькие. Вдруг они заметили Эстер и замерли. Потом с опаской приблизились к ней и застрекотали что-то на своем языке. Темнело. Эстер знала, что пора возвращаться к матери, но не могла оторваться от светлых глаз старшей девочки. Младшие разбежались, продолжая игру.
Неподалеку под сосной расположились взрослые, женщины в черных платьях и мужчины в лапсердаках; должно быть, тут были и родители девочек. С ними был старик с длинной седой бородой, Эстер видела его однажды у входа в синагогу.
Девочка взяла Эстер за руку и повела к дереву. Одна из женщин, улыбаясь, спросила ее о чем-то, все на том же странном языке. У нее было красивое лицо с правильными чертами, а глаза зеленые, как и у девочки, очень светлые. Она отрезала кусок черного хлеба и протянула Эстер. Та не посмела отказаться, но ей стало стыдно, ведь она уже ела сыр и инжир и ни с кем не поделилась. Она взяла хлеб и, не сказав ни слова, побежала прочь, к дороге, а оттуда к полянке, где ее ждала мать. Ночь сомкнула деревья, наполнила лес жутковатыми тенями. Эстер все еще слышала за спиной голоса и смех девочек.
К ночи пошел дождь. Тихонько шуршали капли, падая на крыши, и этот шелестящий звук казался таким мирным и ласковым после рева моторов и шороха шагов. Вот и Рашель выходит на улицу в непроглядную ночь и быстрым шагом идет под дождем, кутаясь в черный материнский платок. Утром, когда рев итальянских грузовиков разнесся по всей долине, она хотела бежать на площадь, но мать просто вцепилась в нее: «Не ходи туда! Не ходи, умоляю, оставайся с нами!» Отец лежал больной, и Рашель не решилась выйти. Весь день в долине, в горах ревели грузовики. Этот рев раздавался порой так близко, что казалось, грузовик сейчас снесет их дом. А потом она услышала шум шагов, и это показалось еще страшнее — много-много шагов, от мягкого шороха до топота. Весь день, до темноты шли люди, удаляясь вверх по улице. Слышались голоса, приглушенные оклики, детский плач. Спать Рашель не легла, всю ночь просидела в темноте на стуле рядом с кроватью, на которой спала ее мать. С другой кровати, из маленькой комнаты, доносилось частое дыхание отца и сухой астматический кашель. А утро — это было воскресенье — оглушило воцарившейся тишиной. На улице светило солнце, пробиваясь сквозь щели в ставнях. Щебетали птицы, как летом. Но Рашель не вышла из дома и даже ставни не открыла. Она ужасно устала, к горлу подкатывала тошнота. Когда мать встала и занялась стряпней, Рашель улеглась в ее еще теплую постель и уснула.
А теперь снова было темно, и дождь тихо шелестел по крышам деревни. Проснувшись, Рашель не сразу поняла, где находится. В первый момент ей показалось, что она в гостиничном номере с Мондолони, — и тут она вспомнила все, что было вчера. Может быть, ей пришло в голову, что капитан карабинеров остался один в гостинице и тоже слушает сейчас шум дождя. Все итальянские солдаты ушли, и в горах снова стояла тишина. Однажды в гостинице, когда Рашель причесывалась перед зеркалом в его номере, он подошел сзади, странно посмотрел на нее и сказал: «Когда кончится война, я увезу тебя в Италию, покажу Рим, Неаполь, Венецию, мы поедем в долгое-долгое путешествие». В тот день он и подарил ей кольцо с
