который читал книгу и пел в часовне. Эстер не хотела уходить без него. Мать снова заторопила ее, но она взмолилась: «Пожалуйста! Давай подождем еще немножко!» В облаке, окутывающем склон перед ними, вдруг образовался просвет, и стала видна темная линия дороги в ложбине между двумя остроконечными вершинами — только на мгновение, и края облака вновь сомкнулись.
Где-то в горах уже глухо рокотал гром. Элизабет была бледна, встревожен на. Ей не сиделось на месте, она то бродила по берегу озера, то возвращалась назад. Группы беженцев одна за другой уходили. Остались только старухи да несколько женщин с маленькими детьми. Подойдя к одной из них, молоденькой рыжеволосой польке, Эстер увидела, что та беззвучно плачет, привалившись к большому камню. Эстер тронула ее за плечо. Ей хотелось что-то сказать, утешить бедняжку, но она не знала ни слова на ее языке. Тогда она достала из мешка с припасами немного хлеба и сыра и протянула ей. Молодая женщина взглянула на нее без улыбки и стала есть, все так же сгорбившись у камня.
Наконец в новой группе беженцев, подошедшей к озеру, Эстер узнала Ицхака Салантера и его семью. Старик с трудом, опираясь на палку, ступал по камням. Ветер раздувал его лапсердак, трепал седую бороду и волосы. Едва увидев его, Эстер поняла, что он совсем выбился из сил. Ребе Ицхак опустился прямо на землю, и родные помогли ему лечь. Его обращенное к небу лицо было мертвенно-бледным и перекошенным от муки. Подойдя ближе, Эстер услышала его прерывистое, свистящее дыхание. Этого она уже не могла вынести — поспешно отошла и прижалась к матери. «Уйдем отсюда скорее», — прошептала она. Но теперь Элизабет не могла отвести взгляд от лежавшего на земле старика.
Свет неба померк, стал красноватым. Раскаты грома приближались. Надвигалась гроза, тяжелые черные тучи рвались, наползая на горы, и вновь смыкались чуть дальше, словно дымом окутывая снежные вершины. Один из мужчин, что были с ребе Ицхаком, встал и повернулся к Эстер и Элизабет. Он сказал всего несколько слов, почти не повышая голоса, словно что-то незначащее: «Рабби не может идти дальше, он должен остаться и отдохнуть. А вы ступайте». То же самое он сказал на своем языке пришедшим с ним женщинам. Все они тотчас послушно подняли свои узлы и чемоданы и зашагали к перевалу.
Перед тем как войти в ложбину, по которой уходила в гору тропа, и скрыться в тумане, Эстер остановилась и в последний раз оглянулась на ребе Ицхака и его спутника, оставшихся на берегу озера. Она увидела лишь два черных пятнышка среди скал.
Дорога вилась между двумя вершинами. Конца не было видно. Черные, искрящие молниями тучи нависли прямо над головой Эстер и ее матери. Было страшно, но так красиво, что Эстер хотелось скорее подняться еще выше, еще ближе к тучам. Багровеющие клочья тумана плыли вокруг, рвались о каменные иглы, стекали бесплотными ручьями в расщелины. Все, что было ниже, для Эстер и Элизабет исчезло. Ни женщин, ни других беженцев не было видно. Они словно парили между небом и землей, и впервые Эстер поняла, что чувствуют птицы. Но здесь и птиц уже не было, и ни живой души. Они попали в мир, где живут только тучи, облака и молнии.
Марио когда-то рассказывал, как убивает молния пастухов в горах. Те, кто вошел в «зону смерти», говорил он Эстер, перед самым ударом молнии слышат странный звук, будто пчелы жужжат со всех сторон сразу, от этого голова идет кругом, и можно сойти с ума. Теперь, поднимаясь по горной тропе, Эстер с замиранием сердца ждала этого звука.
Еще выше пошел мелкий дождик. Справа стоял, прилепившись к склону горы, блокгауз. Там уже укрылись беженцы — полумертвые от усталости, продрогшие до костей. Снаружи были видны их силуэты в этом жутковатом убежище. Но Элизабет сказала: «Нельзя здесь останавливаться, нам надо пересечь границу до темноты». И они двинулись дальше, из последних сил, не думая ни о чем. Окутавший их туман стал еще гуще, поэтому им казалось, что они одни смогли уйти так далеко.
И вдруг тучи расступились, открыв большой кусок голубого неба. Эстер и Элизабет замерли в изумлении. Они дошли до перевала. Теперь Эстер вспомнила рассказы деревенских детей о том, как в небе открылось окно, когда унесли в горы статую Пречистой Девы. Так вот оно где, это окно, через которое видна другая сторона мира.
В нагромождении скал, между вершинами, блестел под солнечными лучами свежий снег. Ветер дул ледяной, но Эстер больше не чувствовала холода. Среди скал сидели, отдыхая, беженцы — женщины, старики, дети. Никто не разговаривал. Закутавшись, кто во что, сидя спиной к ветру, они смотрели вокруг, на горные вершины, которые, казалось, плыли под облаками. Но больше смотрели на ту сторону, где была Италия, — на склон в снежных пятнах, окутанные туманом расщелины и просторную долину уже в вечернем сумраке. Совсем немного времени оставалось до темноты, но это было уже не важно. Они дошли, преодолели стену, препятствие, так их страшившее, и все теперь было позади — опасность, туман, молнии.
Над ними, там, откуда они пришли, красные отсветы трепетали в толще облаков, и громыхал гром, точно канонада. Солнце погасло, тучи сомкнулись, снова пошел дождь. Частый, холодный, он колол лицо и руки, капли осыпали овчинную доху Эстер. Она подняла чемодан, Элизабет взвалила на плечо мешок. Встали и другие беженцы и, в том же порядке, в каком шли к перевалу — мужчины и молодежь впереди, женщины, старики, дети следом, — маленькими безмолвными группками начали спускаться в темную уже долину, откуда поднимался там и сям белый дымок. Они шли к Богом забытым деревням на реке Стуре, веря, что здесь найдут спасение.
Бесконечно долго тянулась зима. Дым стелился шлейфом над плитняковыми крышами Фестионы. Под вечер холодало. Солнце рано садилось за горы, долина Стуры лежала озером сумрака. Эстер любила этот сумрак, сама не зная почему. И этот дым над крышами, который полз по улочкам, окружал пансион Пассаджери, окутывал деревья, скрывал сады. Она шла по этим пустынным улочкам, слушая тихий стук своих башмаков на деревянной подошве, почти не нарушавший мягкую, ватную тишину. Только всегда где- нибудь лаяли собаки.
Всю зиму они жили в Фестионе одни — она и Элизабет. Обе работали в пансионе Пассаджери за стол и комнатку под крышей с большим окном, выходящим на балкон напротив церкви. Остановившиеся часы на колокольне неизменно показывали без десяти четыре.
Стоя на балконе, Элизабет развешивала белье. Она была в теплой фуфайке поверх рабочего халатика, руки и щеки красные, как у крестьянки. Ей приходилось мыть пол в кухне, да не просто, а щеткой, с мылом, жечь мусор во дворе ранним утром, чистить овощи, кормить кроликов, которых обычно подавали на стол в пансионе. Вот только убивать их она отказывалась. Эту грязную работу брала на себя Анджела, хозяйка дома (говорили, что она и над господином Пассаджери хозяйка). Она управлялась в два счета: оглушала зверька одним ударом по голове, как перчатку, снимала шкуру и подвешивала за задние ноги окровавленную тушку. Увидев это впервые, Эстер убежала через поля к реке. «Я хочу назад, в Сен- Мартен, — всхлипывала она на бегу, — я не хочу здесь оставаться, он не найдет нас здесь, никогда!» Элизабет кинулась за ней вдогонку напролом через кусты и догнала на берегу, запыхавшись и в кровь исцарапав ноги. Она с размаху влепила Эстер пощечину, но тут же обняла, крепко прижала к себе. В первый раз в жизни она ударила дочь. «Не убегай, сердечко мое, звездочка моя, не убегай от меня, без тебя я умру…» В ту минуту Эстер ненавидела мать так, будто это она все затеяла, воздвигла эти ледяные горы между ней и отцом, чтобы сломить ее.
Постояльцев в пансионе Пассаджери было немного: война. Несколько коммивояжеров, застрявших здесь по дороге в Винадио, да трое-четверо крестьян из нижней деревни, вдовых или слишком старых, чтобы жить своим хозяйством. В обеденном зале они громко разговаривали, поставив локти на клеенку. Эстер помогала хозяйке, приносила тарелки, супницу, поленту, вино. Они говорили ей на своем певучем языке «ragazza» — девочка, странно, на английский манер, произнося «г»: «wagazza». Эстер никогда не слышала их смеха, но все равно они ей нравились — такие скромные и обходительные.
Когда Анджела отправлялась за покупками, Эстер ходила вместе с ней. Говорила Анджела мало. Она ждала у ворот фермы, пока ей вынесут молоко, овощи, яйца, иногда и живого кролика за уши. На ноге у нее была страшная язва, она хромала и не могла надеть чулки. Эстер даже смотреть боялась на эту открытую рану, вокруг которой вились мухи. Поначалу она думала, что убийце кроликов так и надо. Но под суровой наружностью Анджелы скрывалась добрая душа. Она называла Эстер «figlia mia» — дочка. У нее были ярко-синие глаза. Будто бы в прабабку, которую она, правда, не знала.
