молодого человека назначена мэтр Гонарди. Полиция просит всех, кто пострадал — или мог пострадать — из-за действий обвиняемого, немедленно обратиться в комиссариат и подать жалобу.
В самом конце дознания молодой человек сделал невероятное признание, объявив себя автором нескольких поджогов. Он безостановочно повторял: «Я пироман, я пироман», следователи склоняются к мысли об амнезии, тем не менее рано утром были зарегистрированы две новые жалобы. Некий г-н Л. заявил о взломе и вторжении в его дом и нанесении материального ущерба имуществу. М-ль М. обвинила задержанного в сексуальном домогательстве. В полдень молодой человек будет доставлен в психиатрическую больницу на освидетельствование.
* * *
R. Наконец он попал в тенистое место; сидел на холодке в маленькой чистенькой палате, выходящей на север и потому полностью защищенной от солнца. Было совсем тихо, только едва слышно журчала льющаяся где-то из крана вода да кричали дети, очень далеко, в парке, в 5 часов пополудни, между кучами песка и лавочками. Стены казались такими же зыбкими, как звуки; они были сложены из полых кирпичей, оштукатурены и выкрашены в шершаво-бежевый цвет. Летом и зимой на них наверняка проступала сырость. Окно было открыто точно посередине внешней стены. Решетки отбрасывали на покрывало и полосатую пижаму вертикальные и горизонтальные тени. Прутья — три вертикальных и два горизонтальных — разгораживали небо, как стены. Деление было произвольным, но гармоничным, и цифра двенадцать странным образом наводила на мысль о Домах Неба по Манилию [31].
Именно об этом и думал Адам, сидевший на краю кровати в полосатой пижаме. Ему разрешили курить, что он и делал, стряхивая пепел в пластмассовую пепельницу. Сигарета, лежавшая дымящимся концом книзу, помогала ему думать: мысль не ускользнет, пока будет гореть табак. Адама постригли, сбрили ему бороду, и он помолодел. Сейчас Адам смотрел в одноцветный прямоугольник окна; он уже нашел способ выбрать одну из ячеек, образованных пересечением прутьев; следуя извращенному вкусу или по чистой случайности, он выбрал восьмую слева. Как бы там ни было, Адам прекрасно знал, что, по Манилию, Восьмой Дом Неба это Дом Смерти. Знание это напрочь исключало искренность; все, что он мог вообразить или решить, исходя из этого единичного факта (и какими бы ни были угловые данные, квадриль, секстиль[32] и т. д., поддаются они или нет проверке по эклиптике, линия Север — Юг, меридиан, Первая Вертикаль, уподобляемы ли они пресловутым точкам экватора, 30 и 60° — И прав ли Манилий, утверждающий, что Восьмой Дом Неба — третий по могуществу —) не имело никакого значения; он играл в эту игру, как в морской бой, в слова, в классики, в найди-три-отличия, принимая заданные условия и правила. Он был уже не совсем он. А прутья оконной решетки были не прутья, а 6 смешанных крестов по типу вот такого:
А
Д
О
Н
А
Й
Элохим Элохир
З
Е
Б
А
О
Т
образующие рамки для других знаков, Аглаон, Тетраграмматон[33], 2 мальтийских креста, свастика, звезда Давида, или же Эго Альфа и Омега, или же чередование звезд Давида и солнц.
Став окном или оказавшись вдруг лицом к лицу с Адамом, мы бы заметили, что он сидит очень прямо, на краешке матраса, слегка наклонив голову вперед, положив руки на колени, как делает читающий книгу человек. Кажется, он о чем-то задумался или замерз. Он смотрит в одну точку, слева от себя.
Ступни Адама на темно-красном кафельном полу стоят параллельно: когда-то пол был блестящим, а терракотовые плитки — шестиугольными, такой правильной геометрической формы, что выглядели уменьшенной копией комнаты. Вливавшийся через окно дневной свет разбивался на множественные отражения, словно перегородки были покрыты гранеными зеркалами. Глянец стен и бесчисленные неровности отражали свет, заставляя его перемещаться из одной точки в другую. Адам сразу, как только попал сюда, дотошно все изучил, и тесная палата казалась ему знакомой, как собственная комната в отцовском доме, и — главное — обстановка его успокаивала. Здесь царили глубина, жесткость и строгость. Все, особенно стены, имело холодные и реальные очертания. Именно этот холод ему и нравился, он вступил в игру и в этой игре должен был приспосабливаться и подчиняться — он, а не предметы. Он знал, что преуспевает, и оставался непреклонным, бесчувственным, неподвижным. Температура у него упала с 36,7° до 36,4°. Он сидел справа от своей сигареты в молочно-белом влажном полумраке, и время его не заботило. В течение дня таких моментов бывало великое множество. Он с раннего детства собирал воспоминания о них; например, сидишь в ванне и чувствуешь, что горячая вода постепенно становится теплой, потом прохладной и холодной; лежишь, погрузившись до подбородка, в чуждой среде, разглядываешь потолок между двумя слоями пара и гадаешь, как скоро она станет ледяной; кажется, что попал в кипящий котелок и благодаря одной только силе разума (или Дзен) выдерживаешь температуру около 100°. А потом вылезаешь — униженный, одинокий, голый и дрожащий.
А еще кровать: он часто думал, что потом, когда появятся деньги, можно будет установить колесики на ножки, и тогда его станут вывозить на прогулку. Ему будет тепло, а на улице — холодно, и он закопается в простыни, но связи с миром не утратит. Палата была такой узкой и душной, что он в этом не сомневался. И возможно, больше всего хотел. Случалось это в любом случае редко, можно даже сказать — почти никогда. Он знал, что, если уснет здесь и проснется среди ночи, ему не понадобится бесшумно переворачиваться на кровати и оглядываться вокруг в попытке понять, что он видит, перебирая в уме: так, здесь пустая вешалка, там стул и полотенце, дальше освещенная луной тень от решетки, и так далее. Больше нет надобности запоминать перед сном расположение предметов, не нужно ложиться головой к двери, чтобы наблюдать. Здесь на двери есть засов, а на окнах — решетки. Замкнутое пространство, он один, единственный в своем роде, главный, он в центре всего.
Адам вслушивался, не моргая, он ни в чем не нуждался. Казалось, источником всех шумов (бульканья воды в трубах, глухих ударов, треска и хруста мотыльков-усачей, проникающих извне и стихающих, один за другим, криков, шелеста осыпающейся в соседней палате, где-то под кроватью или шкафом, пыли, легких вибраций бабочек-пядениц из-за чуть более сильного удара за перегородкой) был он сам. За стенами его палаты находились точно такие же прямоугольные помещения.
Архитектурно, во всех отсеках здания, повторялся один и тот же принцип: комната, коридор, комната, комната, комната, комната, комната, комната, комната, комната, комната, W-C, комната, коридор и т. д. Адам был рад возможности отмежеваться от мира 4 стенами, 1 засовом и 1 кроватью. В холоде и свете. Это было удобно, хоть и преходяще. Рано или поздно его придут проверить, окликнут.
Во внешнем мире, должно быть, еще светило солнце; возможно, половина неба осталась чистой, а другую заволокли мелкие клочковатые облачка. Все это было остальным городом; чувствовалось, что вокруг, в концентрических кругах, за стенами, живут люди; улиц было много, и шли они в разные стороны, деля группы домов на треугольники и четырехугольники; эти улицы были заполнены машинами и велосипедами. В глубине кварталов все повторялось. Метров через сто можно было почти наверняка
