изматывали, вы- [261] рывали из жизни болезни. Теперь же правил покой, полный, невиданный доселе покой, который остановил вселенную, так что бесчисленные годы могли протекать бесследно. Можно было уйти, вернуться, можно было тысячу раз вместе с ветром облететь вдоль горизонта или затеряться в глубинах синего студеного неба. Вздымающиеся камни и скалы и пологие, обтесанные ветром горы застыли в ожидании, они блестели на солнце, отбрасывали тени и смиренно разрушались. Не было больше бешеных желаний, насилия, ненависти. Покой окутывал земную поверхность, большие пространства небесно-голубого цвета, огненно-красные потоки лавы. Битва окончилась. Волны жара исходили от земли, и над плато постоянно колебался воздух. Все было далеким, чужим, держалось на расстоянии и в то же время подходило совсем близко, было как бы задней стенкой и фасадом сразу. Как если бы смотрели в окно, ничего не отдавая и ничего не принимая. Виденное-перевиденное тысячи раз было теперь представлено во всей наготе и напоминало кожу, напоминало кости. Может, это походило теперь на обветревшее за долгие годы лицо древней старухи, сухая кожа которой сохранила следы давней пудры. Или сделанную синими чернилами татуировку, которая шла вдоль выступа носа, обозначала середину лба, украшала щеки. На смуглой коже выделялись блестящие частицы слюды, блестки, красные пятна, черты были выведены тушью и мае карой. Старуха родилась так давно! Словно фигура на носу корабля, она обратила свое лицо навстречу резкому ветру, в сторону своего бесконечного падения, к безоблачному холодному небу, и ждет, запрокинувшись назад под светом солнечного прожектора. Солнце неподвижным змеиным глазом с плотно соединенными веками окидывало землю, и ничто больше его не задерживало, Миллионы лет оно появлялось, исчезало, зажигалось и гасло. Никто не отмерял время. Это было начало, самый исход, словно змея кусала свой хвост. Спираль сделала оборот, выкапывая этот кратер с изрезанными краями, и нескончаемые потоки пыли текли к центру. Где мы были? Теперь уже нельзя было нигде быть, потому что быть было некому. Пустые взоры потухли, формы стерлись, земля износилась — песок и ветер прошлись по ней, и не осталось ничего, кроме этой кожи. Дороги раскинули свой извечный крест
Север
Запад Восток
Юг
[262]
который разламывает, терзает и дробит члены. Это окаменевшая в пустоте кожа саламандры цвета серы и огня. Никакие чувства, никакие сомнительные слова, никакие знаки тут не подходили. Может, это была музыка, песня, не нуждавшаяся больше в ушах, которая тихо журчала в красном песке, колыхалась вокруг, звучала в вакууме лишь для себя самой — настоящая музыка, волнами для которой служили каменистые борозды и расщелины земли.
Ни у кого и ни у чего не будет теперь имени — никогда. Все кругом было безымянным, огромным — песчаный берег, который затвердел в безмолвии после того, как от него отхлынуло море. Мы находились на дне низины перед стеной непреодолимых гор, где не было ни лестниц, ни туннелей. Но ничто и не ограничивало свободы. Можно было, не встречая препятствий, скользить вместе с ветром по невидимым дорогам. Спускаться было некуда. Прежние склоны распрямились. Должно быть, поэтому судьба утратила свою власть. Мы без цели блуждали по большой сухой каменистой равнине от вершины к вершине, от пригорка к пригорку. Бестелесными существами мы растекались по всей поверхности, прижатые к ней светом и синими небесами. Ярко сияли кристаллы. Так давно уже мы не встречали ни воды, ни травы. Белые камни были отмечены признаками жизни, а в песке валялись обломки ракушек, кости, рыбьи позвонки.
Жизнь не исчезла, но это была другая жизнь — не биение сердец, не дрожание лапок, не трепетанье антенн, не замкнувшееся в себе самом, в своей оболочке из кожи тепло. Жизнь протекала теперь снаружи, вовне, как если бы распахнулись все двери и окна. Она была обширная, легкая, она мчалась через лабиринты скал, погружалась прямо в синеву небес или плясала и, словно прижигая, утаптывала землю. Никто не дышал, но по тысячекилометровому пространству, поднимая серый песок, проносился ветер. Никто не смотрел, разве что светило, чей немигающий взгляд отражался от кристалликов соли. Не было нескольких разных тел, была одна-единственная блестящая кожа, на которой проступали пирит, железо и олово.
Ничто ничему не служило. Все отдыхало, пребывая в спокойствии и умиротворении, словно бесконечно длинная железная дорога, пересекавшая равнины, плато, горные цепи. Дороги прорыли здесь, на своем пути, долины. То, что поднималось вверх и парило высоко в воздухе, плавно оседало опять градом шлака и тучей пепла, и порядок сохранялся [263] неизменным. Невозможно стало ничего изъять или создать новое. Вздыбленные камни ни о чем не говорили, ни о чем не спрашивали. Рты были погребены под землей, закопаны, дабы не произносить больше ни слова. Песок заполнил колодцы, завалил родники, превратил реки в пунктирные линии. Деревья обуглились, кости раскрошились, клетки разломались и потерялись в куче железа. Не было уже ни крыш для защиты от жары, ни стен для защиты от холода. Не было больше ориентиров, потому что здесь путешествие заканчивалось, здесь мы обретали новое рождение. Разодранный каменистый воздух насыщен пылью, он давит на дно ям. Каждый день над гребнем плато, образованным вулканической лавой, появлялось солнце, которое затем медленно поднималось по небосводу. Оно сияло просто так. Оно больше не заставляло зверей прятаться в норах, а желтые цветы с длинными пестиками — закрываться от жары. Повисев просто так в зените, оно опускалось к другому краю небес и зажигало свой красивый красный свет, нежный и слабый, который никто не мог увидеть. Глаза в забытых подземельях и тайниках либо были закрыты, либо глядели в бездонный колодец, достигавший центра земли. Здесь теперь царила свобода, одиночество самоупразднялось: после того как жизнь поглотила саму себя, остались только плиты. Не было больше нужды помнить, а сухость неба и сухость камня были так плотно пригнаны друг к другу, что между ними не проскользнуло бы и верещанье сверчка.
Мы больше не разлучались, касаясь одновременно всего, как бы кожей, но кожей служила земля, которую своим синим загаром покрывал горячий воздух. Мы были сразу всюду, сразу во всех местах. Мы стояли на белых башенках и, не поворачивая головы, оглядывали окрестности. Или медленно день за днем двигались по медным разломам. Ноги были теперь ни к чему. Жизнь перестала образовывать кисты, и мы все вместе вибрировали на дневном свету от одного конца земли до другого. Старость добралась до предела времени, до той черты, когда все появлялось на божий свет. Это был застывший взрыв, цвет огня и цвет льда смешались, и в одно мгновение пустыню исполосовали каменные трещины, рудные жилы, серные лужи, пластинки сурьмы. Самого взрыва никто не видел. Может, в один прекрасный день жизнь проявилась слишком бурно, так что волны бились о свод небес, а с другого конца вселенной приходили противоборствующие друг с другом колебания. Сухой ветер дул тогда [264] целые века подряд, вода превратилась в порошок, облака приобрели свинцово-серый оттенок и разразились пепельным дождем. Теперь ничто уже не шевелилось, не колыхалось. Даже свет был неподвижен, обратившись в стрелы, которые метали небо и земля. Здесь последнее плато на нашем пути, и ноги прирастают к жгучему грунту, проваливаются в землю, руки обугливаются, а лицо навсегда обращается к небу. Теперь тут тысячи статуй, безносых, безротых, безглазых, и каждая обращена к своему востоку.
Одиночества больше нет. Оно было в те времена, когда животные искали, звали друг друга во тьме. Благодарно крича, они пересекали мутные глубины со своими рефлекторными лампами. Но сегодня мы наконец на поверхности; просверлив потолок и стены, мы выбрались на свободу — к безмолвию и покою. Кончилось время колебаний и отступлений. Это была вершина, крыша земли, мы очутились так высоко, что головы соляных статуй касались небес. Гребни гор окрашивались в божественный цвет, цвет индиго. Столбы терялись на желтой равнине, и песок становился легким, как снег и облака.
Страсти исчезли, как исчезли бури и катаклизмы. Кругом все было так неподвижно, что и стрела замерла бы в небе, так никогда бы и не достигнув цели. Кругом словно висели прозрачные мосты. Мы, разумеется, находились по ту сторону смерти, в краю, где свет никогда не гаснет, даже ночью. Дни мелькали, словно молнии, но перед глазами оставалась одна и та же картина, которая не нуждалась в том, чтобы ее видели и осознавали, — все те же статуи на равнине, в центре кратера, которые ничего уже не ждали. Проходили дни, зажигая кроваво-медные огни, образуя реки пыли, шлифуя призмы кристаллов. Небо совсем опустело — ни птиц, ни мух, ни самолетов. У горизонта на гребнях гор струился воздух. Мы шли к пустоте, к яме, из которой не возвращаются. Сухую землю прорезали трещины и расщелины, в которых некогда бушевало пламя. Так было теперь, так, впрочем, было и в прежние времена. Тут, вдали от шелеста лесов и речных долин, заканчивалась наша ссылка. Это другой склон жизни, скрытая сторона земли.
