Двигаясь еле заметно, она вздымалась у подножия статуй, меж тем как все обращалось в камень. Сооружение, из которого никто не мог выйти, ничейное сооружение, которое не имело языка и утратило память. Кто его воздвиг? Иногда в ослепительных вспышках света и тепла возникали соляные [265] шахты, мелькали призрачные тени, лица. Иногда по пыльной равнине плыли корабли, похожие на айсберги, белые пароходы, которые направлялись в бесконечность. По каменистым дорогам двигались вереницы людей, лошадей, золотые колесницы. Храмы опирались на колонны, высокие здания покоились на свайных основаниях, стены покрывали искусственный мрамор, красные и черные росписи, а на плоских крышах топорщились антенны. На несколько секунд ослепительно сверкнув, эти образы скрывались в тумане. Ветер постоянно менял направление, подпиливая углы пирамид, стирая арку портиков. Может, когда-то и были слова, может, и были раньше каменные колеса, вольфрамовые иглы, бриллианты, куски кремния. Но воздух и огонь источили камень, и сейчас он был хрупким, серым и рассыпался. Свет вырывал пыль, проникал в потоки пепла, разбивал глыбы, покрывал стены пузырями. Дома погружались в землю, и стенной кладки давно не было видно. Хрупкие, пыльные, гладкие, как кожа стариков, камни исчезали в песке. Воздух давил на лестницы и мало-помалу их расшатывал. Кругом разгораживало пустоту столько ветхих исцарапанных стен. Однако теперь нечего было удерживать, и лестницы больше не вели к богам. Несколько слепых окон глядело с полых холмов, поломанные двери соединяли комнаты без крыш. Развалины — обиталища насекомых, скорпионов и пауков. Жилища утекли через верх, оставались только их следы в золе. Последним домам на земле не угрожали никакой пожар, никакой потоп или сражение. Однако свет и холод расчленили глыбы, превратили их в книги, страницы которых уносятся ветром. Круги на равнине оставались неподвижными, и забытый камень все спускался к центру пыльной планеты.
Тихая старость обессилевших стен; они больше не замыкали никого в себе, не бросали вызов времени. Земля приняла в себя эти хрупкие, подверженные разрушению стены — эти рисунки, начертанные ветром на дюнах. Она больше не сжимала их, да и вес самих плит больше не исчислялся тоннами. Они превратились в легкие замки, которые могла обрушить вода, в жилища для духов и призраков. Здесь обитали легкие, как дым, люди, которые плавали в теплом свете. Слышалась и музыка, тихая, словно шелест, слышались голоса, говорившие наоборот, женский смех, глухие удары барабанов — погребенных в земле сердец. На серой коже виднелась сеть тонких пересекавшихся и расходившихся [266] морщин. Мы потеряли свои лица, даже имена. Давно миновало время твердых скал, гранита, базальта. Не было больше дорог для великанов, пещер для мамонтов и китов-полосатиков. Стены едва годились для зайцев, комнаты — для тендраков. Мы скользили по склонам, текли вместе с пылью по тропинкам, проделанным мокрицами, рассыпались, шелушились, теряли в весе. Земля превратилась в скопление багряных, серых, белых, синих облаков, сумрачных холмов и блестевших под ясными небесами вершин. Мы и ждали, и не ждали. Здесь, в этом краю по ту сторону рождения, не существовало спешки, боли, влечения. Древние стены вычерчивали на поверхности земли свои круги — мелкие каракули под расширенным зрачком эфира. Никто больше не мог их увидеть. Воздушный взор слегка касался рассыпавшейся в порошок земли и поднимал небольшие тучи пыли, которые оседали затем справа и слева. Статуи вокруг развалин были в высшей степени немы, и их безмолвие излучалось в пространство. Вдалеке от сомнений, любопытства, страха спокойная красота сияла всеми своими красками: божественно-голубой, красной, медной, желтой, серой и черной, — неподвижными, яркими, теплыми. Мы никогда больше не шелохнемся. Пронесутся друг за другом столетия, и звезды на небе станут чуть ближе, но на высушенном земляном полотне ничего не изменится. Трещины станут шире, стены чуть больше погрузятся в хрустящий песок. Но круги стен останутся как были. Аллеи, лабиринты, дороги, подъезды навечно определили свой узор. Как если бы ветер, воздух и свет раз и навсегда сказали свое слово, написали его на скрижалях. Может, мы, невидимые, бездумно жили на лице у той, что произнесла это слово, и теперь только его и слушали. Размноженное эхом, оно, не останавливаясь, носилось по земле взад-вперед.
Наши странствия подошли к концу, мы застопорили свой ход перед препятствиями из песка, гряды камней, перед синими опорами электропередач в пустыне. Из разных времен и разных мест дороги пришли к середине спирали, к центру, где уже нет центра. Порой еще слышались урчание моторов, звуки клаксонов, шуршание шин по горячему асфальту, но это был шум приглушенный, как бы придавленный пылью. Порой раздавался грохот моря, прекрасных, прибывших из бесконечности валов, которые движутся по прямой, потом, изгибаясь, разбиваются о пологие берега. Еще блуждал кругом, дрожал в воздухе гул животной жизни. [267] Но его превозмогало безмолвие, оно уничтожало звуки один за другим, и дрожь оседала в низинах, на дне долин, смешивалась с металлической крошкой. Наступала последняя стадия метаморфозы, когда все органы превратились в камни, а все камни — в пыль.
Теперь не было ничего, кроме солнца. Оно сияло в зените, посреди синего неба, похожее на электрическую лампу. Землю под ним словно сфотографировали, сожгли в доли секунды раскаленным магнием. Вероятно, уже не существовало действительности, потому что не было больше глаз и снов больше не было.
Сновидение завершилось, и мы проснулись, кончили наконец грезить и очутились на свету, который невозможно было бы увидеть. Пока мы спали, у нас были глаза, и мы видели сны. Теперь всюду на красной земле веки были зашиты, легкая дрожь унялась, а сердце, проталкивая густую кровь, билось так медленно, что каждый удар походил на гору. Неподвижные круги развалин, сломанные стены, могильные холмы, земляное полотно, покореженные лестницы и под землей золотые и серебряные барабаны, иглы из оникса, медные зеркала, изумрудные застежки, раковины, пальто из альпаги, орикальковые статуэтки, выдолбленные из берцовых костей флейты, солнечные зажигалки, большие глиняные кувшины Керо, погребенные навсегда вдали от света, от воздуха, скрыто движутся к пустому жилищу.
Мы добрались, наконец, до самой красоты, спокойной, неподвижной, той, что рисует и ваяет с помощью ветра. Эта страна последняя, другой не будет. Страна ничейная, чистая, умиротворенная, безграничная. Боль и смерть не существовали. В воздухе висела невидимая улыбка, и песчинки отступали в сторону. Это как вначале, помните, когда в море дремоты зарождалось сновидение. Теперь оно потухло, и на плато, распростертое под небом, опускалась ночь. Небо становилось темно-синим, потом черным. Соляные статуи, фосфоресцируя, сверкали, и их глаза были направлены внутрь. Круги развалин походили уже на кольца дыма, а песчаные дорожки текли, как реки пепла. Мы уже не доставали до дна. Мы отдалялись, исчезали, терялись в бессознательном. Луна, как пузырь, в очередной раз поднималась над горизонтом. И тогда при холодном свете луны, меж тем как трескались и стягивали свои острые грани камни, из пыльных нор вылезли змеи — десять темных гадюк. Они очень медленно ползли вверх по лестничным ступеням. Сны были уп- [268] разднены, ведь они уже поведали обо всем, о чем могли. На большой, освещенной лунным светом площадке навстречу друг другу двигались змеи. Красота, забвение и новые камни. К песчаной площадке со змеями вели лабиринты. Стих шум, рассеялись слова и мысли. Змеи соединились в клубок, а земля, пространство, солнце, даже луна, плывущая по воде, свернулись теперь в круги, центр которых занимала десятиглавая змея.
[269]
Слышите журчание горного потока? Там вход.
[270]
Примечания
1
Вот и все (
