двери.
Найя Найя живет высоко в серых облаках. Она — пылинка, частица пепла, затерянная среди серых струй и голубоватых волн. Она может вечно парить в вышине. Спрячется в клубах сизого тумана, и никто больше ее не увидит. А она глядит с высоты на все, что осталось внизу, но не так, как глядят люди и животные, а множеством глаз, которые объемлют все вокруг.
Живя в клубах сигаретного дыма, видишь только приятное. Не натыкаешься на пронзительные цвета, что режут глаз, на все эти синие, черные, оранжевые, ярко-зеленые пятна. Видишь лишь жемчужно-серые холмы, легкие, невесомые, как облака, и все вокруг медленное, неспешное. Ты больше не испытываешь ни жажды, ни голода, тебе ничего не страшно. Распластавшись на потолке, плывешь в тончайшей сизой пыльце, покачиваясь словно на невидимых волнах. Можно уплыть далеко и надолго. Люди, оставшиеся внизу, ищут тебя, зовут, но ты их не слышишь, паришь себе между небом и землей, тихонько скользишь к двери Кафе, увлекаемый легким ветерком. Теперь ты видишь все не так, как прежде, все стало маленьким и словно приблизилось. Каждый раз, когда женщина за круглым столиком, где стоит пустой стакан на картонной тарелочке, выдыхает облачко дыма, ты там, наверху, растешь. С последними затяжками скапливается столько дыма, что вокруг тебя образуется целая Сахара. Бескрайняя голубовато-серая пустыня то вздымается, то опускается, как морской прилив, сменяют друг друга окутанные туманом долины и мягкие холмы. Век бы жить в этих краях. Век бы вдыхать невесомый дым и становиться [49] легким-легким и словно обрастать пухом. Сквозь дымовую завесу ты видишь снующих внизу людей. Их думы тяжелы, им не воспарить к потолку. Из музыкального автомата льется музыка, теперь он играет 'Coast of Maine' в исполнении Хола Лоуна Пайна. Музыка долетает до Найи Найи вместе с клубами дыма, тихая и воздушная, как ветерок, что гуляет по Голубиному Дому.
Найя Найя парит под потолком. Ее почти не видно — крошечную точку среди струек дыма. Ей не нужны больше ни ноги, ни руки. Волны сами несут ее, она и не знает куда. Вот ее подхватывает течением и увлекает к открытой двери. Дым не теплый, не холодный, у него вообще нет температуры. Найе Найе хочется взмыть к настоящим облакам, что плывут над городом. Но с дымом от сигареты так далеко не улетишь. Бумажная трубочка с табаком догорает, молодая женщина за столиком делает последнюю затяжку, обжигающую губы у самого фильтра, и Найе Найе становится немного грустно: она знает, что сейчас все кончится. Она еще парит меж неоновых нулей и восьмерок, тает, истончается, рассеивается, исчезает. Молодая женщина гасит окурок в пепельнице, постукивает по фильтру, чтобы потушить последние искры. Воздух в Кафе уже не такой легкий и прозрачный. И люди внизу начинают расти. Ах, как жаль, что надо спускаться, сейчас она рухнет с потолка туда, вниз, к столику и пепельнице с потухшим окурком. Ах, как жаль, такие чудесные вещи не должны кончаться! Такие чудесные вещи, как сизый дым, жемчужно-серая пустыня с мягкими холмами, где так приятно покачиваться на волнах — пускай бы это длилось дни, месяцы, годы.
А люди в Кафе сидят как ни в чем не бывало. Они так хорошо умеют делать вид, будто ничего не происходит. Нет, они не лгут, просто они не знают. Курят свои сигары и сигареты, жуя, болтая, царапая пером на почтовой открытке. Они не умеют растворяться, им не хочется парить под потолком, вытягиваться и теряться в сизой пустыне. Им даже не хочется взмыть к облакам, нет, это их вовсе не интересует. Может быть, им хорошо и здесь?
[50]
Найе Найе очень идет ее имя. Правда, похоже на змейку? Гибкая и прохладная, легко скользит она среди камней, среди травы, среди людей, длинная и тонкая, без малейшего усилия огибает все препятствия, так быстро и бесшумно, что порой кажется — она еще здесь, а на самом деле она уже там. Идти за ней нелегко. Я знаю, почему она так быстро ходит: потому что не думает. Когда думаешь, то ноги заплетаются, травы и лианы цепляются за них, мешая идти. А Найя Найя не думает, и земля простирается перед ней бескрайней пустыней, залитой светом, где ветер гоняет тысячи и тысячи песчинок, или гладкой, черной асфальтовой площадкой, без малейших неровностей.
И всюду, где бы она ни прошла, все освещается. Она рассыпает вокруг себя маленькие светящиеся шарики, и они разлетаются во все стороны. Может быть, это из-за нее у нас на улицах так много света. Может быть, она сама зажигает по вечерам фонари, звезды и фары машин. Она идет быстро, очень быстро и никуда не спешит.
Когда Найя Найя идет по улицам города, она на самом деле не здесь. Она путешествует по своей собственной стране, стране змеек и ящериц.
Змейки всегда так — думаешь, что они здесь, а они совсем в другом месте. Найя Найя идет вперед, скользя, исчезает за дверьми и выходит через потайные ходы. В ее стране множество норок и других укромных мест, и из каждого есть по меньшей мере два выхода. Она проскальзывает сквозь кирпичные стены, словно они сделаны из воды или из песка. Найя Найя ни от кого не прячется, просто она так ходит. Чтобы следовать за ней, чтобы знать, где она, надо быть похожим на нее и зваться, к примеру, Водяной Мокасин. [51] Змейка нигде не оставляет следов и никогда не проходит дважды по одному и тому же месту. Змейка ползет через пустыню — это и есть ее страна, — скручивая свое тело в кольца и чуть приподняв головку. Тело змейки одето в панцирь, поэтому оно такое прохладное на ощупь. Она вся покрыта стальным панцирем, вся, даже глаза.
Там, где прошла Найя Найя, все озаряется светом и очищается. Она, как ветерок, разгоняет перед собой дым и туман. Город пустеет на ее пути, пустеют улицы. Но это и хорошо. Есть ведь страна, где люди не разговаривают, а здесь — страна, где нет препятствий.
Время от времени Найя Найя встречает кого-нибудь из нас, людей. То Сурсума Корду, то старого Аллигатора Баркса. Или Луизу, Леона, Уинстона, Теклаве. Она хорошо знает их всех, они хотели бы путешествовать вместе с ней. Остановились, улыбаются друг другу, произносят несколько слов.
Как дела?
Да так...
Куда идешь?
Туда...
Да, идти за Найей Найей нелегко. Она шагает быстро, переходит улицы, не глядя, бежит между двумя машинами, которые тормозят с отчаянным скрежетом. К тому же никогда не знаешь, куда она идет. Куда- нибудь, куда глаза глядят, просто идет, чтобы идти, вот и все. Идет широкими, упругими шагами. На ней черные джинсы и теннисные туфли. Сумочки она не носит. Говорит, что сумочка ей мешает, да и вообще ей ничего не нужно.
Она не любит разговаривать на ходу, это мешает ей широко шагать. А у Аллигатора ноги короткие, к тому же он старый, ему трудно поспевать за ней, он уже совсем запыхался.
Много куришь, вот что.
А ты разве не куришь?
Я — другое дело.
Ах так!
Да, я уверена, что ты куришь слишком много.
Она говорит так тихо, что Аллигатор Барксне всегда разбирает слова. Но он робок и не решается переспросить: «Как?» — чтобы она повторила.
Он идет за нею добрых четверть часа. Ему бы хотелось идти так весь день. Но вот настает минута, когда они оста- [52] навливаются на углу, и здесь их пути расходятся. Найя Найя говорит:
— Ну, пока, мне туда.
Аллигатору Барксу немного грустно, но он понимает: дальше она должна идти одна. Ведь если Найя Найя идет вот так, быстро, изгибаясь всем своим прохладным телом, значит, хочет отправиться в путешествие.
И уже в следующее мгновение Найя Найя растворяется в ходьбе. Это ее фокус, она сама его придумала для себя одной. Идешь, идешь, а потом растворяешься в ходьбе. Все, что скопилось у тебя в голове (ведь в голове всегда что-нибудь есть), плавно перетекает в тело, особенно в руки и в ноги. Все так удивительно уравновешивается, и ты просто идешь, словно перепрыгиваешь из одной бороздки на тротуаре в другую. Просто перепрыгиваешь и не глядишь больше ни на проходящих людей, ни на пробегающих собак, ни на автомобили, ни на грубые слова, написанные на стенах. Ты все это видишь, но ни на что не глядишь.
