– Ну, – говорю бесконечно усталым голосом, – что у вас тут происходит, Алексей Владимирович? Докладывайте…
И – ловлю яростный взгляд из-под толстых прозрачных линз.
Самолюбив Леха, чего уж там.
Все понимает: и то, что так нужно, и то, что так и договаривались.
А – все равно кипит.
Это хорошо…
…Ответить мой партнер не успевает.
Вместо него, неожиданно для окружающих, – в том числе для неготовых к такому повороту своих собственных подчиненных, – начинает докладывать быстрой мятущейся скороговоркой жирный дегенерат. В миг превращаясь из самоуверенного ублюдка в «Бриони» в того, кем он и должен быть на самом деле по этой смешной и никчемной жизни.
В скромного советского бухгалтера в не менее скромном костюме от фабрики «Большевичка», по недоразумению взлетевшего на непредусмотренные судьбой и довольно убогими умственными способностями высоты.
И оттого – еще более неприятного.
«Противного», даже можно сказать.
Права, ой, права юная секретарша Леночка.
Надо бы поощрить…
…Видишь, как все просто, Алексей Владимирович?
Вы-то, небось, перед этим удодом битый час чистейший бисер метали.
А ему ваши аргументы с фактами – вообще ни к чему.
Ему нужен начальственный рык и заранее оговоренная небольшая сумма комиссионных.
Просто – немного поиграть словами, и все дела.
Мне скучно…
Капелла. 1980–1982
Первое мое стихотворение было опубликовано в школьной стенгазете.
Называлось оно «Вертикаль», и больше я об этом безобразии, к счастью, ничего не помню.
К счастью, – потому как стихи сии были, разумеется, – полным говном.
А вот саму школу, – точнее, старшие ее классы, – напротив, помню очень даже хорошо.
Ага.
Тяжело такое запамятовать.
Хотя бы потому, что девятый и десятый классы были, пожалуй, самые шкодные, романтичные и забавные годы в моей жизни.
Да и сама по себе школа была – ого-го.
Специализированная.
В смысле, – музыкальная, а вовсе не то, что вы подумали, зная скверную репутацию автора этих строк.
Можно сказать, – элитная.
Московская Государственная городская хоровая капелла мальчиков при институте имени Гнесиных.
Располагавшаяся непосредственно на Пушкинской, в Малом Палашевском переулке, неподалеку от Патриарших прудов, куда мы все, начиная с восьмого класса, дружно бегали за сигаретами.
Табачную точку, кстати, называли «у грузинки», хотя торговавшая там милая тетушка никакой грузинкой, разумеется, не была, а наоборот, оказывалась вполне себе реальной мамой знаменитого в ту пору музыканта Александра Кутикова из культовой тогда группы «Машина Времени».
Вот у нее как раз – и затоваривались.
В полный рост, ага.
Человек-то, собственно говоря, нужды и запросы молодого поколения музыкантов – вполне даже понимающий. Ибо ходят упорные слухи, что музыканты «Машины» временами не только табак курят, но об этом можно – только шепотом…
…Она, в смысле, школа, – собственно говоря, и сейчас там располагается.
В Палашевском.
Такая фигня…
…Вот там-то я и учился, если это так можно назвать, – музыке, – под доблестным руководством самой грандиозной Нинель Давыдовны Гамбург, Царствие ей Небесное.
Великая была тетка, чего уж там.
Великая и Ужасная.
Сейчас этой самой Капеллой руководит мой бывший одноклассник и, кстати, отличный товарищ, Леня Баклушин, чуть ли уже не заслуженный артист России, – бывший некогда нормальным таким московским музыкальным ботаником, обладавшим замечательным дискантом и вполне себе банальной школьной кличкой «Боевой Бекля».
Почему, кстати, «боевой» – лично для меня до сих пор загадкой остается.
Глумились, наверное.
А что реальным поводом послужило – сейчас уже как-то и не упомню…
И я искренне сомневаюсь, что добрейший и талантливейший Ленчик хотя бы на йоту может приблизиться к тому уровню поистине сверхъестественного ужаса и совершенно нереального обожания, которые сопровождали грозную Нинель по гулким коридорам сего богоугодного и, очевидно, богоспасаемого учебного заведения.
Потому как без Божьей помощи этот шалман, сомневаюсь, что и неделю бы простоял: разнесли бы на хер подрастающие надежды столичной, российской и прочей мировой музыкальной культуры, ага.
По кирпичику бы разобрали.
Эту бы энергию – да в мирных целях, что называется…
…Но Нинель при этом боялись – я так даже собственного сержанта в армейской учебке не опасался.
Клянусь.
Мне холодный бериевский блеск ее красивых фирменных очков с сильными диоптриями (отчего и без того большие глаза казались непропорционально огромными) даже в армии являлся, в жутких ночных кошмарах.
Однополчане говорят – криком кричал во время таких сновидений.
И это – на войне, так, на секундочку.
Армия-то у меня, врать не буду, была такая, – что там и без грозной музыкальной директрисы кошмаров вполне хватало.
С головой, что называется.
Один старшина Припятко чего стоил.
Нда…
Но Нинель…
…Я почему так думаю, что любые, даже самые грозные сержанты и старшины, в любой самой страшной учебке ВДВ, позорно бежали бы при ее приближении, теряя малиновые околыши с голубых, как небесная лазурь, лихо заломленных на правое ухо десантных беретов.
Стр-р-рашный человек, врать не буду.
Чуть позже расскажу…
…Впрочем, сам я Нинель Давыдовну отнюдь не обожал.
Не за что было, честно говоря.
Только боялся, до дрожи в хорошо тренированных коленях почти что профессионального спортсмена- лыжника.
Но и – не более того.
Были, извините, причины.
Дело в том, что само мое пребывание в стенах искомой Капеллы смогло случиться только после грубейшей профессиональной ошибки и по недогляду той самой великой и ужасной Нинели, исправить
