заполнившая в конце имперской эпохи – на короткое время, по неясному капризу партии и правительства, – все прилавки кулинарий и прочих продуктовых магазинов.
Жевать, кстати, эту, вполне себе конкретную дрянь, – было непросто.
Сначала-то еще ничего, а вот потом – бумага и бумага.
Так что – ну ее на фиг, если уж совсем прижмет, – лучше за какую-нибудь американскую фарце переплатить…
…А на террасе было, мягко говоря, – крайне неуютно.
Холодно, ветрено и промозгло.
Особенно когда минут за десять до конца игры народ с сектора потянулся.
Невооруженным ведь глазом было видно – не забьют.
Та-а-акая тягомотина.
Но – дал слово – терпи.
И футбол нас за это, как водится, – вознаградил: на девяностой минуте матча мой любимец тех лет Серега Швецов положил-таки такую нужную, такую решающую банку этим проклятым голландцам!
Вколотил, можно сказать!
В своем, только ему присущем стиле!
Боже ж ты мой, как же мы тогда радовались…
…А потом выход с трибуны почему-то перекрыли менты, и нам пришлось радоваться уже другому: недобитой, к счастью, фляжке с коньякием и мультфильму про то, «Как казаки в футбол играли», демонстрируемому прямо на лужниковском табло.
Да – ну и ладно.
Зато – отличная победа и – не менее отличное настроение…
…Утром, когда я, перед уходом в институт, в очередной раз давился на кухне вечной и неизменной, как брови Леонида Ильича Брежнева, маминой гречневой кашей с молоком, в квартире неожиданно раздался телефонный звонок.
– Дим! – кричит собирающаяся на работу мама из нашей единственной комнаты. – Это тебя! Этот, друг твой чернявый. Боря, из медицинского. Тети Нины сын. Ну, той, которая с телевидения. Ты иди, подойди к телефону, он что-то срочное говорит!
Нет, ну ни хрена себе, думаю…
Чего это он с такого-то ранья?
Бодун, что ли, совсем замучил?!
Так у меня всех денег – пятнадцать рублей со стипухи осталось, и те маме на подарок отложены.
У нее через три дня – день рождения.
А это – святое…
…Ну, да ладно.
– Привет, – говорю в трубку, – чувак. У тебя что, проблемы?
– Угу, – выдыхает. – Проблемы. И не только у меня. У нас у всех. Ты в институт свой сегодня собираешься?
– Вообще-то да, – хмыкаю, озираясь по сторонам, чтобы мама случайно не подслушала. – А то и так нагулял, мало не покажется.
– Ну так забей, – советует. – Я тебя через час у памятника Пушкину ждать буду. Как, успеешь?!
Так, думаю.
Чо-то здесь как-то неправильно.
Он таким тоном со мной вообще-то – никогда не разговаривал.
Я ведь, если что, – могу и отоварить, ни о чем особо не задумываясь.
Характер такой, уж извините.
Дурной, что называется.
Тревожный.
Значит, – действительно надо.
– Постараюсь, – говорю. – Ну, может, минут на пятнадцать-двадцать опоздаю. У нас сейчас все автобусы до метро битком идут, хрен влезешь. Я поэтому обычно на полчаса позже выхожу, тогда будет посвободнее.
– Выходи прям сейчас, – просит. – Если опоздаешь – ничего страшного. Подожду…
Ну, что делать.
Вылил остатки каши в раковину, смыл горячей водой, чтобы мама ничего не заметила. Быстро хлебнул горячего, обжигающе-сладкого, с молоком, чаю.
– Ма! – кричу. – Я побежал! Там Борьке что-то срочно надо, договорились до института в метро встретиться!
– Смотри, – отвечает из ванной, – лекции не гуляй!
И – добавляет с гордостью:
– Студент…
Для нее и вправду, сын-студент – предмет особенной гордости. Просто нас отец бросил, когда мне еще шести лет толком не исполнилось.
Одна поднимала…
…Выскочил на улицу, пока бежал до автобуса – даже успел покурить.
Просто я это обычно после маминого ухода делаю.
Нет, не то чтобы она не знала: сигареты-то я особо не прячу.
Просто – зачем человека нервировать лишний раз, ей и так от меня достается по полной программе.
То одно, то другое.
Втиснулся в автобус-экспресс, идущий до метро без остановок. Потом – влез в вагон, прислонился к надписи «Не прислоняться» и мгновенно заснул.
Поезд от «Кузьминок» до «Пушкинской» идет ровно двадцать минут.
Еще со школьных времен проверено.
Условный рефлекс – сразу после «Кузнецкого моста» как заведенный просыпаюсь.
Да и сейчас, чтобы добраться до институтского «Аэропорта», каждый раз именно на «Пушкинской» на «зеленую линию» пересаживаюсь.
Вот и выработалось уже – не хуже, чем у собаки Павлова…
…Боб слонялся вокруг памятника, шаркая ногами и поблескивая заиндевевшими стеклышками больших квадратных очков.
Причем даже в своих наимоднейших и наикрутейших по тем временам шмотках – предмете нашей всеобщей зависти к сыну журналистки-международницы, – выглядел мой друг Борька почему-то, – совсем жалко и даже – немного потеряно.
В руках – неизменный атрибут студентов и всеразличных бумажных клерков той унылой поры: пластиковый чемоданчик-дипломат.
Судя по тому, как оттягивает его руку, – тяжеленный.
– Привет, – говорю еще раз. – У тебя что? Что-то серьезное?!
Молчит.
Смотрит мимо меня.
Потом кивает:
– Пошли…
– Куда?! – удивляюсь.
– Туда, – кивает головой на другую сторону улицы Горького. – На эти, на ваши… как их… «домики»…
– На хуя?! – удивляюсь еще больше.
– Пошли-пошли – тянет меня за рукав. – Там все объясню…
Ну, – пошли, – так пошли.
Приехал уже.
Снявши голову, по волосам не плачут.
