– На войне всем плохо, сопляк, – неожиданно хмыкает Али. – Ты там просто еще пока не был. И – не дай тебе бог. Я, когда с Афгана вернулся, три дня боялся на улицу выйти. Сидел в маминой квартире у окна, привыкал: к людям, к машинам. К каплям дождя на стекле. К сирени под окнами. Но та война была далеко, а эту ты что, в мой дом притащить решил? Так знай – я против. И ничуть этого не стесняюсь.
Жека – осекается.
Тут с Али не поспоришь.
Все знают про его два звездчатых шрама: один под правой ключицей, другой – на левой груди, возле самого сердца.
Ему тогда повезло, сам рассказывал.
На миллиметр в сторону – и «двухсотый»…
…Так что Жека на несколько мгновений замолкает.
А потом – отрицательно качает головой.
– Я тебя уважаю, Али, – цедит сквозь сжатые зубы. – И всех остальных парней уважаю. Если что не так сказал – простите дурака. Но если Костя умрет, я все равно сделаю то, что решил. А с вами или без вас, мне, уж простите, – без разницы.
И уходит.
Забыв закрыть за собой входную дверь.
Из подъезда сразу же тянет холодом и еще чем-то трудно определимым.
– Ну, что делать будем? – тяжело спрашивает Серега. – Это уже ни хрена не шутки.
Все молчат.
Потом кто-то прокашливается.
Егор.
Тот самый КБУ-шник.
– А пока ничего, – усмехается. – Потому как Костя будет жить. Я, пока вы тут разборы чинили, с людьми по эсэмэс списывался непрерывно. С Ножниным, с Мосфильмовским, с теми, кто в больницу поехали. Так вот. Состояние у парня тяжелое, конечно. Очень. Но жить – будет. Врачи ручаются.
И еще Никитос на нас всех как-то загадочно начинает посматривать, отрываясь, наконец, от мобильного.
– Я тут тоже списался кое с кем. Жендос ваще ни разу не прав получается, хоть и брат он мне практически. Он же что, оказывается, волну-то гонит. Илюха там в гостиничке оборону вместе со всеми держит. Братан его младший. Вот Жека и переживает. Мешает личное, так сказать, с общественным. Но виду – не подает. Типа, за идею беспокоится.
Я жую нижнюю губу, потом вздыхаю.
– Не прав не он, – тру внезапно покрывшийся испариной лоб, – а ты, стос. Нет в нашей жизни такого: личное, общественное. Мы ж не политики. Простые русские парни, какие есть. Я, к примеру, не за абстрактные идеалы дерусь. А за тебя, за Али, за Мажора. За «КБУ-шников» тех же, чтоб они свой интеллектуальный глум могли на все наши головы спокойно выплескивать. Типа прививки от пафоса. За Жеку за того же. Да, пожалуй, и за Илюху. Как он там, кстати?
Никитос смеется.
– Так в том-то и дело, – ржет, – что в порядке. Если б не в порядке был, тогда бы я и беспокоился. Списывался с ним только что. Знаешь, что этого гоблина больше всего беспокоит? Главное, говорит, – чтобы мама не узнала…
Хихикаем все вместе.
Напряжение еще, конечно, не отпускает.
Но – все-таки, все-таки…
– Узнаю брата Колю, – мотает головой Али. – Илюху, в смысле. Не первая история с ним такая. В прошлом году в Казани он в клубе ночном так, побузил слегка. Ну, и пришлось отмазывать, потому как самого Жеки на выезде тогда с нами не было. А за этой тушкой тяжелой – глаз да глаз. Пристукнет еще кого, по общему жизненному недопониманию. Так вот, выкупаю его у ментов, в участке. Все чин-чинарем, довожу до гостиницы, отправляю в номер баиньки. А он меня за пуговицу – хвать, и не отпускает. Пришлось потом перешивать, кстати, сцуко. Пуговицу, в смысле. На «Стоун Айленде», на секундочку. Он этот металлический кругляш просто как резинку жевательную размял, двумя пальцами, причем во что-то совершенно невообразимое.
Смеемся.
– И что дальше, – со смехом интересуется Егор, – когда ты его от пуговицы оторвал?
– Да, – прикуривает Али, – я и сам охренел, врать не буду, оттого что дальше было. Говорит, ты себе даже не представляешь, дядя Глеб, как я тебя люблю и уважаю…
Теперь мы уже не смеемся.
Ржем.
Как ненормальные.
Назвать Али «дядей» – это уже вообще за гранью.
– Так вот, – затягивается невозмутимо, слушая наш задушенный ржач, Али. – Ты, грит, не представляешь, дядя Глеб, что я для тебя сделать готов. Хочешь, – убью кого-нибудь, ты только покажи. Рукой только махни, я все сделаю. Только ты умный, дядь Глеб, сделай так, чтобы мама ничего не узнала. И Женька. А то мама у нас строгая очень. И Женька тоже ругаться будет…
Мы продолжаем по инерции смеяться, но я уже чувствую, как бегут у меня по спине первые холодные мурашки осознания.
А ведь этот – и вправду убьет, понимаю.
Без гнева, без жалости.
Добродушный ушастый гоблин Илюха.
Ласковый среди своих, как теленок.
Над ним парни из-за этого вечно глумятся.
Убьет.
И даже не будет спрашивать, за что.
Просто потому, что дядя Глеб попросил.
Или, допустим, – дядя Данила.
А мы ему потом за это футболку «Я русский» подарим.
Ага.
Которую он просто как орден носить будет.
Не снимая…
…Я поднимаю глаза и вижу, как на меня с тяжелой насмешкой в глазах смотрит Али.
Он-то как раз, – колет меня острой болью, – все понимает.
И – уже давно.
Ему просто было важно, чтобы и до меня, дурака, доехало.
– Даже если и так, – вздыхает Мажор, – все равно что-то делать надо. На тоненького проскакиваем. А у нас еще в этом году выезд в Грозный, так, на секундочку. Любой эксцесс – и может та-а-ак полыхнуть… Мало не покажется. А мы все-таки обычные футбольные хулиганы, а не бойцы народного сопротивления. Менеджеры и студенты, если уж на то пошло. Не спецназ, короче.
Молчим.
Кто-то недоверчиво хмыкает.
Если драка начнется на нашей территории, еще неизвестно, кто круче, что называется.
Все правильно, думаю.
Все – абсолютно правильно…
– А это уже, – откликается Егор, – ваши проблемы. Потому как и люди ваши «полыхнуть» могут. Мои-то все повзрослее. И с головой дружат. А вот вам работу с личным составом, чует мое сердце, придется чутка по-другому налаживать. Есть такое мнение.
Али кивает.
– Ладно, – прикуривает сигарету. – С этим – пока проехали. Хоть и вправду, на тоненького. С Жекой нужно будет потом поговорить, конечно. Когда он и сам слегонца остынет. А пока у нас еще и текущие
