мальчик их лет, которого они знали, с которым кто-то из них сидел рядом, разговаривал, все это время он мучился и плакал, пока не истек кровью.
Нет. Фамилия довольно распространенная. Не может быть, что это он. Она же не знает наверняка. Наверняка не знает.
Машина свернула на боковую улочку. Водитель выключил сирену, но мигалку оставил включенной. Впереди двигалась, похоже, собираясь перевалить через бордюр, другая машина, и сидевший за рулем полицейский ударил по кнопке клаксона и вильнул в сторону, хоть надобности в этом и не было. Минуя эту машину Люсия повернула к ней голову. И увидела женское лицо, выражавшее что-то среднее между потрясением и яростью. Водитель снова включил сирену.
Они приехали. Первыми. Машина их встала, сирена умолкла, однако в ушах Люсии все еще звучало ее эхо. А вон и скорая, кварталах в четырех отсюда. Люсия выбралась из машины. Полицейские вылезли тоже и, нахлобучив каски, пошли за Люсией по дорожке.
Парадная дверь была приоткрыта. Люсия позвонила, постучалась, позвонила снова. И, не дождавшись ответа, толкнула дверь.
— Мистер Сэмсон?
Она услышала рыдания. Женские, наверху.
— Миссис Сэмсон? — произнесла Люсия погромче, почти крикнула. Она назвала ее по имени. Сообщила: — Это полиция, миссис Сэмсон. Скорая едет за нами.
И направилась вместе с полицейскими к лестнице.
Ничего знакомого она не увидела и это, хотя ничего знакомого тут быть и не могло, внушило Люсии новую надежду. Вешалка в прихожей, перегруженная одеждой, казалось, никнувшей к стене. Обувь, частью стоящая аккуратным рядком вдоль плинтуса, частью просто сброшенная, с не развязанными шнурками. Детский велосипед, слишком маленький для него, подумала она, почти наверняка слишком маленький. Они прошли через гостиную, Люсия увидела на кофейном столике остатки внезапно прерванного завтрака: тосты, намазанные маслом, но еще без джема, запотевшие на жаре стаканы с наполовину выпитым соком. Девушка, рассказывавшая с экрана телевизора о погоде, улыбнулась, встретилась с Люсией глазами, однако Люсия отвела взгляд в сторону. Она искала книжные шкафы. В его доме должны быть книжные шкафы. В гостиной они отсутствовали, Люсия почувствовала облегчение, но скоро увидела в коридоре под лестницей книжные полки — и другие, висевшие сразу за дверью кухни.
Она начала торопливо подниматься по лестнице. Подошвы ее шаркали по деревянным ступенькам, впрочем, вскоре этот звук заглушило топанье полицейских башмаков, потрескивание раций, пыхтение, раздававшееся за ее спиной. Наверху Люсия остановилась и услышала, как один из ее спутников налетел на другого. Рыдания смолкли. Дверь, перед которой она стояла, была закрыта, звуков движения ниоткуда слышно не было. Люсия снова громко позвала хозяев дома.
— Сюда. Мы здесь.
Голос был мужской: тихий, безнадежный. Люсия узнала его. Она торопливо шагнула вперед, поджав живот, чтобы не позволить сердцу упасть.
Она остановилась в дверном проеме. Открытая дверь заслоняла большую часть спальни. К платяному шкафу привалился отец Эллиота. Голова его была опущена, руки в крови.
Люсия вошла в спальню. Не сводя глаз с отца Эллиота. Она знала, что ей следует повернуться, осмотреться, однако тело ее не слушалось. Даже ноги, казалось, несли Люсию вперед против ее воли. Она понимала, что ее ждет в спальне, и не хотела видеть это. Ей хотелось шагнуть назад, развернуться, выбежать из дома. Хотелось отмотать время вспять и сказать Коулу, отдайте дело Чарли, даже Уолтеру, потому что тогда ей хотя бы увидеть это не придется. Однако за спиной Люсии сопели двое полицейских, а ноги ее продолжали идти, и она, не успев воспротивиться их движению, оказалась в комнате.
Мать Эллиота баюкала на руках тело сына. Кровь была повсюду: чернела лужами на песочного цвета ковре, в волосах Эллиота, на лице и руках его матери, на простынях, еще укрывавших его ноги, кровь сочилась сквозь завязанные узлами полоски ткани, которыми были туго стянуты запястья мальчика. Вместе с кровью из Эллиота словно вытекли все краски. Глаза мальчика были закрыты, голова откинута назад, скрюченные пальцы левой руки касались пола. Лицо его матери закрывали волосы, она продолжала рыдать, но уже беззвучно. Плечи ее содрогались. Руки тряслись. Она прижимала к себе сына, словно желая пропитать его теплом своего тела.
Люсия сделала еще один шаг вперед, протянула перед собой руку и вдруг упала на колени, ощутив сквозь ткань брюк холод и влажность ковра. Протянутая рука, повисев немного в воздухе, тоже упала. Люсия оглянулась на коллег. Они смотрели на мальчика. И это было все, что они могли сделать. Самое большее, что мог сделать любой из них.
Вам кто-то уже рассказал про это, так?
Кто?
Да наплевать. Мне по фигу.
Что они вам сказали?
Ну и хрен с ними. Пусть говорят, что хотят. Я все равно доволен. Доволен, что мы это сделали. Мог бы, еще раз сделал бы. Даже лучше. И никаких неприятностей не нажил бы. Мне бы еще и спасибо сказали. Кричали бы мне ура. Говорили, что я им всем услугу оказал.
А вам зачем знать?
А это что, важно?
Мне за это заплатят?
Тогда с какого перепугу я рассказывать буду?
Хрена. За что вы меня арестуете?
Препятствую, ага Чему это я, на хер, препятствую? Это вы мне препятствуете. И вообще вы меня арестовать не можете. Мал я еще. Ничего вы мне не сделаете.
Да ладно вам. Туда посылают, только если ты грохнул кого, или трахнул телку, а она заявила, что ты ее силком поимел. Еще в колонию, куда за антисоциалку сажают, вы меня упрятать можете, ну так мне только по кайфу.
Хотя, хрен с вами. Расскажу. Теперь оно уже и не важно, так? Я уже говорил: вы меня благодарить должны. Учителя, предки, да вся ваша кодла должна мне спасибо сказать.
Мы же с самого начала поняли, что он козел, мы с Доном. Это ж видно было. С первого взгляда. Борода эта. Я насчет того, что… блядь… Что он себе думал? Пялился утром в зеркало и говорил, ага, вот такой видок самое то, нужно, чтобы у меня рожа, как жопа была, Телкам понравится. А прикид его. Я сроду не думал, что можно носить столько коричневого. Пиджак коричневый, рубашка коричневая, штаны коричневые, носки, и те коричневые. Туфли коричневые и трусы, наверное, тоже. Ха, ну да, коричневые труселя. Но это другая история, нет?
Так он же иммигрантом был. Сам так сказал. И не стыдился этого. Хвастался даже, думал, будто он круче нас всех. Учителям же этого нельзя, правильно? Они не имеют права оскорблять нас. Типа, когда я сказал ему, как меня зовут. Он спросил, я сказал, а он не поверил. Сказал, что я вру. Прямо в лицо. Грозился меня ударить. И этого учителям тоже нельзя. Ну, может, он и сказал, что тронет меня, так это еще хуже. В общем, он нам угрожал, оскорблял, вел себя, как хер знает какая шишка на ровном месте, а сам и был-то не старше шестиклассника.
Знаете, что он сделал? Смехота. Его первый урок, да? И что он делает, догадайтесь, бегает с него, весь в соплях. Можете в это поверить? Хотя, вы ж, как все телки, наверняка пореветь любите. Вроде моей сестрицы, она вечно сопли размазывает, Ги сделал то, Ги сделал это, бу-бу-бу, ду-ду-ду.
Ладно, ладно. Вы только сиськи узлом не завязывайте. Я же к этому и подхожу, так?
Футбольный матч.
Хотя это уже сильно потом было. Мы и до того ему и много всякого устраивали. Как с тем говном, смешно получилось, а после Гая Фокса сделали, вылитый он, и сожгли его на хоккейном поле. А потом еще накупили яиц, так? И проткнули их, чтобы они стухли. А после…
Ладно, как хотите. Вам же хуже. Теперь вы про это ничего не узнаете, усекли?
Значит, футбольный матч. Мы проводим футбольный матч, так? Раз в год. Обычно перед Рождеством, но в тот раз после, потому что снегу навалило и так далее. Учителя против первой сборной. Это дело
