Моя наивность развеселила его, но он постарался удержаться от улыбки.
— Значит ли он что-нибудь? Отлично сказано! Значит, да еще как! А теперь мы пройдемся вместе. Мне лучше самому отвести вас, так будет быстрее. Прошу, туда.
Я поспешил за ним, стискивая под мышкой распухшую папку. Мы вышли в коридор и зашли в следующее, длинное, напоминающее классную комнату помещение. На стенах над головами работников висели плакаты с изображением акведуков и водных шлюзов. В следующем помещении их сменила огромная, от потолка до пола, карта полушарий какой-то красной планеты.
Проходя мимо, я присмотрелся поближе и узнал марсианские каналы. Сам майор открывал передо мной двери. Мы шли один за другим по узкому проходу между столами. Сидевшие за ними даже головы не поднимали, когда мы проходили мимо них.
Еще одна вытянутая в длину комната. Здесь на большом цветном плакате была изображена увеличенная в размерах крыса в разрезе от головы до хвоста. В стеклянных ящиках блестели чистенькие, словно бы наскоро собранные из вылущенных орехов, скрепленных проволочками, скелеты грызунов. Комната эта отличалась от других тем, что загибалась вбок. В ее изгибе корпело за микроскопами десятка полтора человек. Вокруг каждого были разложены стеклянные пластинки, пинцеты, баночки с какой-то густой прозрачной жидкостью, вероятно, клеем.
Они помещали на стеклышки обрывки бумаги, мокрые и чем-то измазанные, разглаживали их, высушивали специальными подогревателями и соединяли с ювелирной точностью. В воздухе чувствовался резкий запах хлора.
За спинами людей с микроскопами была дверь, ведущая в коридор.
— Да, чтоб не забыть, — пониженным голосом доверительно произнес майор, взяв меня за руку, когда мы оказались одни среди белых стен. — Если вам нужно будет что-нибудь выбросить или уничтожить — какой-нибудь документик ненужный, лишнюю записочку, черновичок — прошу вас, не пользуйтесь уборной. Этим вы только доставите нашим людям лишние хлопоты.
— Извините, как? — спросил я.
Он нетерпеливо поднял брови.
— Да-а, вам нужно объяснять все с азов. Моя вина, что я забываю об этом. Это был Отдел Утилизации. Он соседствует с моим, и мы прошли через него, чтобы сократить путь. Так вот, все нечистоты фильтруют и процеживают — это ведь дорога наружу, возможность для потенциальной утечки информации. А вот и наш лифт.
Лифт как раз остановился, когда мы к нему подошли. Дверь открылась, из кабины вышел офицер в длинной шинели со скрипичным футляром под мышкой. Он извинился перед нами, что слегка нас задержит, поскольку ему нужно еще вынести свертки.
Едва он вернулся за ними в лифт, как где-то рядом грохнул выстрел.
Офицер выскочил из лифта, захлопнул его дверь ногой, швырнул в нас охапкой свертков, которые держал в руках, а сам побежал по коридору, открывая на ходу футляр. Тяжелый сверток, как снаряд, угодил мне в грудь.
Ошеломленный, я отлетел к стене возле двери лифта.
Из-за угла коридора загрохотал пулемет, что-то ударилось в штукатурку над моей головой, и все заволокла известковая пыль.
— Ложись! — закричал Эрмс.
Он рванул меня за руку и сам тоже бросился на пол. Я лежал рядом с ним среди раскиданных свертков, все вокруг прямо-таки гудело от выстрелов, грохот гулял по коридору из одного конца в другой, пули пели над нами, стены взрывались белыми облачками рикошетов. Бежавший высоко задирая полы шинели офицер упал на самом повороте, выпустив из рук скрипичный футляр. Оттуда выпорхнуло белое облачко бумажек, закружившихся, словно снежинки. Воздух уже пропитался едким запахом пороха. Майор сунул мне в руку маленькую непрозрачную ампулу.
— Как только дам знать — в зубы и разгрызть! — прокричал он мне в ухо.
По коридору кто-то бежал.
Внезапно раздался такой грохот, что я чуть не оглох. Эрмс начал выхватывать из кармана запечатанные сургучом пакеты. Он запихивал их в рот, жевал с величайшей поспешностью, выплевывая печати, как косточки.
Снова раздался оглушительный грохот.
Офицер, упавший на повороте, хрипел в агонии. Его левая нога стучала о каменный пол.
Эрмс сосчитал эти постукивания, приподнялся на локтях с возгласом: — Два и пять, наша взяла! — и вскочил на ноги.
Вокруг было уже тихо.
Он отряхнул с меня пыль и подал мне папку, которая лежала на полу, со словами:
— Пойдемте. Я еще постараюсь достать для вас обеденные талоны.
— Что это было? — с трудом пробормотал я.
Умирающий все еще выстукивал поочередно то по два, то по пять раз.
— О, ничего особенного. Демаскировка.
— И… как же так? Мы… просто уйдем?
— Да.
Он указал на хрипящего.
— Понимаете, там уже не мой отдел.
— Но этот человек…
— Семерка им займется. Ага, вот уже идут из Теологического, видите?
И в самом деле, по коридору к нам приближался офицер-священник, перед которым шел мальчик с колокольчиком.
Заходя в лифт, я все еще слышал стук шифрованной агонии.
Кабина остановилась на десятом этаже, но майор не спешил отворять дверь.
— Могу я попросить у вас кодосохранитель?
— Извините? — не понял я.
— Я имел в виду ту ампулу…
— А-а, конечно…
Я все еще сжимал ее в руке. Он спрятал ее в кожаный футляр, напоминающий портмоне.
— А что в ней такое? — спросил я.
— Да, собственно, ничего особенного.
Он дал мне первому выйти из лифта.
Мы направились к ближайшей двери. В квадратной комнате сидел неимоверно толстый человек, который, помешивая чай, грыз конфеты из бумажного пакета.
Кроме него здесь никого не было. В задней стене кабинета имелась маленькая, совершенно черная дверца. Даже ребенок едва ли смог бы в нее протиснуться.
— Где Прандтль? — спросил Эрмс.
Толстый офицер, не переставая жевать, показал ему три пальца. Мундир на нем был расстегнут. У меня создалось впечатление, что он вот-вот стечет со стула, на котором сидит.
У него было отекшее лицо, налившаяся жиром шея, вся в складках, дышал он шумно, с присвистом. Казалось, того и гляди задохнется.
— Ладно, — сказал майор. — Прандтль сейчас придет. Вы пока подождите здесь. Он вами займется. Когда освободитесь, зайдите, пожалуйста, ко мне за талонами. Хорошо?
Я обещал, что не премину это сделать.
Когда он ушел, я перевел взгляд на толстяка. Тот с хрустом поглощал конфеты.
Я присел на стул у стены, стараясь не смотреть на болезненно жирного офицера, потому что он раздражал меня своим чавканьем, а еще более тем, что выглядел так, словно его в любую минуту может хватить апоплексический удар. Складки кожи на его шее прямо-таки посинели под щетиной коротко остриженных волос. Его тучность была его крестом, мученичеством. Он дышал, прилагая такие усилия, на которые можно было решиться, пожалуй, лишь в случае крайней необходимости, и то на минуту, а он делал это постоянно, и притом будто бы вообще этого не замечал.
