Мы, без сомнения, были слишком счастливы, любя друг друга всеми силами души, будучи достаточными друг для друга, растворившись один в другом. Генриетта часто повторяла мне строки славного Лафонтена:
Тут на глаза слушательницы навернулись слезы, Казанова, также сверх меры растрогавшись, услышал, как дрогнул его голос и отвернулся не в силах сдержать плача. Они не могли говорить, лишь переживать события давних лет: г-жа де Фонколомб, конечно же, сокрушалась о том, что ей не привелось познать такого счастья, Казанова — о том, что познал его и слишком хорошо помнил, что это такое.
Внезапно, поддавшись порыву, собеседница завладела рукой Казановы и сжала ее в своих руках. Так они сидели еще какое-то время, во власти единого переживания, сквозь слезы поглядывая друг на друга, не давая выхода своим чувствам, разве что вздохам. Прошло всего несколько дней, как они познакомились, но навсегда подружились благодаря тоске по чудесной страсти, некогда объединившей Джакомо и Генриетту.
— А вот и начало заключительного акта! — некоторое время спустя вновь заговорил Казанова. — Вот как для меня закончилось слишком совершенное счастье! Глупец! Ну к чему было так надолго застревать в Парме? Какое непоправимое заблуждение! Из всех городов мира, за исключением французских, Парма была единственным, которого следовало опасаться, и именно туда привез я Генриетту, в то время как перед нами был целый мир, и она слепо доверяла мне! Моя вина еще больше оттого, что она не скрывала от меня своих страхов.
— Увы, — вздохнула г-жа де Фонколомб, — я слишком хорошо догадываюсь, каким был эпилог вашей истории! Достаточно было, чтобы один из французов, заполонивших город, признал вашу Генриетту. Догадываюсь я и о том, что она не была одной из красоток, продающих свои ласки тому, кто больше даст. Ее своеволие было проявлением не распутства, но глубокой и благородной свободы, которую нечасто встретишь в женщинах, обычно рабынь своих мужей, отцов или собственных предрассудков. Видимо, обстоятельства вынудили ее рассчитывать лишь на свои собственные силы и при этом не терять себя из-за опасных возможностей, даруемых красотой.
«Генриетту действительно признали. Некий господин д’Антуан, о существовании которого она и не подозревала, но который, казалось, все знал о ней, однажды явился ко мне, прося передать ей письмо. Это был конец нашего блаженства. Моя подруга умолила меня не задавать ей вопросов относительно содержания письма, уверив в том, что речь идет о чести двух семейств и что нам должно расстаться.
— Бежим! Сегодня же вечером! — вскричал я.
— И поступим дурно, ибо господин д’Антуан решится дать моей семье доказательства своего рвения, предприняв розыски и подвергнув меня таким насильственным мерам, которых ты не выдержишь.
Генриетта была вынуждена вступить в переговоры с этим господином, черт бы его побрал! Они длились шесть часов, и было решено, что нам надлежит расстаться. Как только он ушел, она сообщила мне об этом, и мы долго вместе плакали в гнетущей тишине.
— Когда мне предстоит расстаться с тобой, моя обожаемая жена?
— Как только мы достигнем Женевы — места, назначенного для нашего расставания.
На ночь глядя мы покинули Парму. На пятый день прибыли в Женеву, одолев перевал Ченис по страшному холоду, от которого нам не повезло умереть. Мы спустились к постоялому двору „Весы“, куда на следующий день самолично явился банкир Троншен, чтобы передать Генриетте тысячу луидоров в обмен на письмо, которое она ему вручила. Он же достал для нее и карету, которая завтра должна была ее увезти. Это был ужасный миг моей жизни!
Последние сутки мы не нашли в себе иного красноречия, кроме красноречия слез и вздохов. Генриетта никак не способствовала зарождению во мне надежды, дабы смягчить удар, напротив убеждала:
— Раз необходимо нам расстаться, мой единственный друг, прошу тебя никогда не справляться обо мне, если же тебе случайно доведется узнать, кто я, забудь, если же ты встретишь меня случайно, сделай вид, что мы незнакомы.
Она попросила меня также не покидать Женеву раньше, чем я получу от нее весточку, которую она пошлет из первого же места, где остановится, чтобы поменять лошадей. На рассвете она уехала. Я смотрел ей вслед так долго, как только мог видеть ее карету.
На следующий день форейтор вернулся. Он довез ее до Шатийона. И передал мне письмо, в котором было одно лишь слово „Прощай!“. Этот человек рассказал мне, что до Шатийона добрались они без всяких затруднений и что далее госпожа отправилась по Лионской дороге. Я мог покинуть Женеву лишь на следующий день и провел в своей комнате один из самых грустных дней моей жизни. Я увидел на оконном стекле надпись, сделанную острой гранью алмаза, который я ей подарил:
Ты забудешь и Генриетту
О нет, я не забыл ее! Когда я думаю, что под конец жизни счастлив лишь воспоминаниями, мне верится, что моя долгая жизнь была скорее счастливой, чем несчастной, и воспоминание о Генриетте — бальзам для моего сердца».
Казанова смолк и ушел в себя, словно еще не очнулся от привидевшегося ему сна. Г-жа де Фонколомб, казалось, тоже погрузилась в упоительный сон, в котором очутилась благодаря рассказу, да так естественно, будто это были ее собственные воспоминания. Затем спросила:
— Вы так никогда и не узнали, кем была ваша Генриетта?
— Я никогда не узнал даже ее имени. «Не справляйся обо мне, если же тебе случайно доведется узнать, кто я, забудь».
— Не правда ли, странная просьба со стороны любящей женщины?
— Генриетта пожелала остаться сном, который привиделся мне в юности, но не переставал меня посещать. Она стала бы менее совершенной, будь у нее имя, муж, дети. Ее образ мало-помалу поблек бы в моей памяти, как годы сделали бы ее неузнаваемой.
— Значит, вы раскусили ее замысел! — воскликнула г-жа де Фонколомб.
Так за разговором прошла вся вторая половина дня. Низко стоящее солнце отражалось в красной и черной лакировке китайских комодов, словно в спокойной поверхности пруда. Послышался шум въезжающей во двор кареты. Это возвращалась с прогулки юная якобинка. Было слышно, как под колесами кареты скрипит гравий.
— Молодая женщина напоминает мне, каким я стал.
— Для Генриетты вы навсегда остались молодым, так же, как она для вас. Будьте уверены, что с возрастом — может быть и не коснувшимся ее сердца, а только внешнего облика, — не чувствуя в себе сил возродить в вас былую к ней страсть, она бы желала, чтобы вы еще раз испытали любовь и с чистой радостью в душе видела бы вас счастливым, пусть и с другой, в последний раз, — и таким же дорогим ей и соблазнительным, как тогда, когда вам было только двадцать четыре.
Г-н Розье установил стол на террасе, выходящей в сад, и накрыл ужин. За холмами, окаймляющими парк, блеснули последние солнечные лучи, и нежный июньский сумрак потихоньку завладел замком и купами деревьев.
Г-жа де Фонколомб любила это время суток; по ее мнению, стоило стемнеть — и незрячие начинали видеть то, что ускользало от зрячих. Она попросила Полину рассказать о ее прогулке.
Молодая женщина, однако, не была расположена подробно описывать красоты Богемских гор либо
