В те счастливые времена Казанова обладал и золотом, и мужской силой: он дал брату денег, а девушку оставил себе. Марколина была венецианкой. И они зажили втроем: он, Аннет, его тогдашняя любовница, и Марколина; была еще и племянница, помогавшая Аннет в служении Эросу. Более всего Джакомо услаждало зрелище свободной игры между женщинами, в которую он вносил и свою лепту, будучи способным за раз осчастливить трех нимф, лишь бы кровать была такой же необъятной, как его аппетиты.
Подобные воспоминания, увы, отныне доставляли ему лишь горечь и сожаления.
Одевшись, он сел за столик, на котором потухшая свеча в канделябре напоминала обглоданную кость. Потеки расплавленного и застывшего воска казались ему язвами и экземами, разъедающими члены стариков.
Он взялся за перо.
…Совершив со своей племянницей довольно долгую прогулку по морю на парусной лодке и насладившись одним из тех упоительных вечеров, которые выдаются, думается мне, лишь в Генуэзском заливе, когда на прозрачной, как зеркало, водной глади, посеребренной лунным светом, чувствуешь себя утопающим в запахах, которые зефир собирает на берегу с апельсиновых, лимонных деревьев, алоэ, гранатовых деревьев и жасмина, мы вернулись к себе, благоразумные, но настроенные весьма чувствительно. Поскольку я еще не осмеливался ничего ожидать от моей прекрасной подруги, но нуждался в развлечении, я спросил Аннет, где Венецианка. Она отвечала, что та рано легла, и я тихонько пробрался в ее комнату, не имея, однако ж, иного намерения, как посмотреть на нее спящую. Свет от канделябра разбудил ее, она увидела меня и нисколько не испугалась…
Джакомо выронил перо, чернилами залило последние строчки, но он не обратил на это внимания. Написанное им только что могло исчезнуть сразу же по написании, поскольку все, и счастье тоже, каким бы ярким оно ни было, проходит.
Несколько минут он сидел недвижно, словно уже лишился жизни или думал о своем неизбежном конце. Затем встал — ведь написано: Лазарь должен воскреснуть и ждать дня и часа, — добрел до окна и распахнул его. С запада надвигалась огромная серая туча, оттуда же доносились и раскаты грома.
Вскоре туча закрыла, словно саваном, весь небосвод, по которому в разных направлениях разбегались змейки молний.
В помрачении ума Джакомо воспринял это зрелище столь же естественно, как если бы небо ответило его собственным мыслям. И в тот миг ему не пришло в голову, что вселенная не страдает, не задается вопросами и иными мыслями, помимо наших, не населена.
Влекомый некой притягательной силой, подобной той, что несет нас к предмету вожделения, Казанова внезапно покинул свою спальню, спустился по парадной лестнице, в мгновение ока пересек террасу, возвышающуюся над парком, и двинулся вдоль большого водоема, затем побежал, издавая крики то ли отчаяния, то ли радости. Ветер нес его как соломинку, а дождь густым занавесом окружал его со всех сторон, превращая в призрак из серого дыма.
Под воздействием порывов ветра вода канала стала переливаться через край и выплескиваться, пенясь, на аллею. Раскаты грома вперемешку с молниями окружали Джакомо. Дождь лил как из ведра и четверть часа спустя залил все вокруг. Но старик неуклонно шел вперед, вымокнув до нитки, подставляя лицо и грудь под струи, по силе сравнимые с расплавленным свинцом, и кричал: «Боже! Ты ведь сама доброта! Забери меня нынче, ибо я верую в Тебя и в милосердную смерть, которую Ты посылаешь Своим созданиям!»
Часом позже, словно нарочно, чтобы ему до конца испить чашу стыда, его обнаружил Шрёттер: он сидел, стеная, на земле рядом с поваленным ударом молнии деревом, чья листва обрушилась на него, даже не оцарапав. Бог, конечно же, услышал его и посмеялся над ним, запоздавшим со своим обращением к Нему.
На следующий день, проспав двенадцать часов кряду, Казанова проснулся отдохнувшим, посвежевшим и с волчьим аппетитом: он не ел с позавчерашнего дня.
В оконное стекло стучал мелкий накрапывающий дождик. Гроза ушла дальше, но негодующие орды туч еще скрещивали озлобленно свои бронзовые щиты. Джакомо подошел к окну и увидел страшное зрелище: несколько деревьев было повалено в водоем.
Он тут же вспомнил вчерашний день: как призывал смерть, желая уподобиться Фаэтону, как избежал ее. Однако он был простым смертным, и Зевсу было не до него: вечный самозванец был не способен на подлинное преступление и не заслужил мной кары, кроме чувства стыда. Как не сумел он насладиться Полиной, так и не снискал благосклонности смерти. Бессильный как любить, так и умереть, Джакомо принял разумное решение утолить единственное желание, которое не могло его подвести.
Голод привел его на кухню — пристанище его недругов, куда он годами не отваживался заглядывать, боясь козней здешней черни. Однако нынче его мысли приняли иной оборот, и он поблагодарил Шрёттера за спасение от верной гибели. Сев за общий стол с другими слугами, он стал макать ржаной хлеб в капустный суп и выпил пива под любопытными или насмешливыми взглядами лакеев.
К десяти утра он предстал пред очи своей подруги. Она заканчивала завтракать в компании Полины и аббата. Обе дамы очень приветливо и тепло встретили его: ничто ни в их словах, ни в выражениях их лиц не напоминало о событиях последних дней. Конечно, они не могли не обсудить их между собой, но, как он догадался, условились больше к этому не возвращаться, отчего ему легче не стало и стыд не прошел.
Г-жа де Фонколомб рассказала ему, что его «подруга-каббалистка», покинув Теплице позавчера вечером, направилась в Карлсбад, но в четверти мили от города была застигнута грозой: ее карету чуть не унесло потоком. Она спаслась, добежав до Дукса, куда перенесли ее багаж, и теперь оправляется от потрясения.
Джакомо принял новость с полным равнодушием: Ева также принадлежала к тому времени, которое он безвозвратно оставил позади. Он поймал себя на том, что не чувствует грусти и что траур по прошлому продлился всего несколько часов. Фортуна подстроила ему немало каверз, и он всегда философски относился к новым обстоятельствам, рассуждая, что удача вернет ему вскоре то, что он потерял. На сей раз он больше ничего не ждал, ничего не желал. На смену покинувшей его надежде пришло спокойствие, с чем он себя и поздравлял.
Г-жа де Фонколомб решила отложить отъезд на несколько дней по причине размытых дорог.
Хотя был день, пришлось зажечь канделябры, поскольку из-за густых и черных туч на небе в помещении были сумерки. Пожилая дама обратилась к Джакомо с просьбой прочесть ей стихи на французском или итальянском — по его выбору. Это будет его прощальным словом.
Джакомо не было нужды рыться в книгах, и он по памяти прочел отрывок прекрасной поэмы, повествующей о похождениях Риккьярдетто с Фьор д’Эспиной, испанской принцессой.
По мере чтения он переводил стихи для Полины, не владеющей итальянским: «Он обвил своими прекрасными руками мою шею и в нежном объятии поцеловал меня в губы…»
Пытаясь передать молодой женщине тонкости ариостовой поэзии, сам он с тоской думал, что его прошлое стало для него таким же далеким, как «Неистовый Роланд»[49], превратясь в некую сказку, которую он рассказывал самому себе.
Ева появилась к обеду. Одета она была с невиданной роскошью, чем явно была обязана игорным заведениям и альковам Теплице. Ее платье в виде туники было из шелковой тафты, затканной золотом. Спенсер[50] голубого бархата прикрывал слишком открытую грудь: это
