К их числу относился и Ионеско.
Одинаковая оценка двух базовых коллективистских идеологий, красной и коричневой, находится в русле той же логики, которая была характерна для Себастьяна в 1934 г. Речь идет о тяжкой истории с предисловием Нае Ионеску к роману «В течение двух тысяч лет», согласие на публикацию которого Себастьян считал «единственно возможной для себя местью». Романиста атаковали со всех сторон: он оказался под перекрестным огнем одновременно крайне правой и прокоммунистически настроенной интеллигенции. Сразу после этого столкновения Себастьян занялся размышлениями о том притягательном воздействии, которое оказывал на его ровесников человек в форме, человек, не ощущавший более конфликта между собой и миром. Вот как писал об этом Себастьян в великолепной работе под полемическим названием «Об искусстве быть одновременном большевиком и революционером», целью которой было — ответить его гонителям: «И крайне правые, и коммунисты с энтузиазмом оповещают о смерти индивидуума, — смерти, которая очень легко может превратиться в убийство. Человек в форме и в самом деле не ошибается. Редко когда человечеству удавалось так легко решить свои внутренние проблемы... Однако не стоит смеяться над мистикой человека в форме... Существует лишь один враг, способный ему противостоять: это дух критики. Но смерть индивидуума и означает уничтожение духа критики. Последний не носит формы. Это штатский... Я не являюсь чьим-либо сторонником, я, скорее, диссидент. Я верю не единственно в человека, но к нему я испытываю огромное доверие»[551] .
Таким образом, тот рубеж, на котором Ионеско оказывает моральное сопротивление фашистской заразе, воздвигнут под тройственным влиянием. Это, во-первых, воздействие Себастьяна — оно прослеживается постоянно, например, в метафоре «взбесившиеся унтеры», постоянно встречающейся в дневнике Ионеско, или в мысли, что «критика» — это то, что оправдывает существование общества, которое, впрочем, постоянно стремится ее подавить. Во-вторых, это открытие Эженом Ионеско во второй половине 1930-х годов персонализма Эмманюэля Мунье и журнала «Эспри» — об этом мы еще поговорим ниже. Наконец, в-третьих, можно предположить, что Ионеско в определенной мере унаследовал великие традиции центральноевропейской философии, от Кафки до Музиля и Зигфрида Каркауэра, которой с удивительной прозорливостью удалось предугадать негативный потенциал современного рационализма. О приверженности этой традиции свидетельствуют ионесковские критика дегуманизации и приверженность понятию индивидуального сознания.
В центральноевропейской литературе, важным фактором становления и развития которой стало столкновение со сверхбюрократизмом Австро-Венгерской империи, постоянно звучит тема обезличенности бюрократического аппарата, тема закона, чуждого человеческим чувствам, тема формы, вызывающей поклонение словно некий новый Бог Запада (в этой связи нельзя не вспомнить, в частности, о «Сомнамбулах» Германа Броха)[552]. У молодого румынского писателя порой встречаются элементы этих важных размышлений — об опасности для конкретного человека действия двух тенденций, которые веками, словно черви, прогрызали европейскую историю изнутри. Имеется в виду уменьшение легитимности (когда человеческая личность выступает мерой и критерием всех институтов) в сочетании с ростом законности (обезличенное царство коллектива). Как считали Брох, Музиль, Йозеф Рот, когда этот процесс будет завершен, в Историю ворвется абсолютное зло — наводящее ужас отсутствие совести.
У молодого Ионеско есть еще одна приводящая в смущение идея, которую, на наш взгляд, также следует отнести все к той же центральноевропейской философской традиции. Начиная с 1930-х годов он твердит, что последнее, что ни при каких обстоятельствах не может быть принесено в жертву, — это человек, но не как
Отголоски этих размышлений видны в той острой критике, которой Ионеско с 1934 г. подвергает национализм и историцизм этнолингвистического типа. Следует подчеркнуть, что его высказывания считаются едва ли не самыми проникновенными и самыми смелыми из всего сказанного по данной проблематике в межвоенной Румынии, в период всеобщей поглощенности спором о «национальной специфике». Чего, в самом деле, можно ожидать от логики, суть которой состоит в ликвидации критического духа и в подчинении всего и вся, в том числе литературы и искусства, интересам национального сообщества и воинствующей морали его борьбы? Если румыны хотят ликвидировать свое отставание и создать культуру, достойную этого слова, утверждает Ионеско в «Нет», им необходимо прежде всего отказаться от существования в замкнутом пространстве пресловутой этнической специфики. Писатель вовсе не собирается отрицать право румын на собственную государственность. Но он категорически выступает против способа, при помощи которого они реализуют свое призвание — создавая мифическую национальную идентичность, — упуская из виду необходимость прочтения своей культуры в общемировом контексте. Как мы бы сказали сегодня: только предварительно вырвавшись из пут натурализации, оторвавшись от корней общинности можно создать свободную и открытую связь не только с другими культурами, но и со своей собственной. Конечно, у Ионеско явно ощущается влияние историко-социологической теории «синхронизма», пропагандировавшейся в 1920—1930-е годы известным критиком Эудженом Ловинеску (1881—1943), вождем модернистов. Ловинеску уверенно называл все, что создавалось румынской культурой, провинциальным и анахроничным, отмечал господство в ней устаревшей деревенской тематики. Он считал, что необходимым условием приобщения национальной культуры к новым формам должна стать как раз ее «денационализация», а именно вестернизация. Но этот процесс, подчеркивал критик, ни в коей мере не лишит румынскую культуру ее самобытности[554].
Ионеско выступает сторонником данной концепции. При этом он подчеркивает следующее важнейшее обстоятельство: европейская культура не есть нечто раз и навсегда заданное, она вовсе не представляет собой некое позитивное целое, которое было бы достаточно импортировать и заменить им национальную культуру. «Мы не должны начинать с того, что мы румыны, — писал он. — Нужно прежде всего быть немного англичанами, французами и т. п. Для нас культура необходимо предполагает обыностранивание, лишение корней»[555]. Молодой писатель напоминает в этой связи, что европейская традиция в самом буквальном смысле определяется открытостью. Быть европейцем означает не дать себя поглотить заранее заданному; означает овладеть определенной культурой отстранения, умением задавать вопросы, критически осмысливать собственные национальные традиции. Ионеско высказывает глубокую мысль: «Культура всегда начинается с «отчуждения». Не разделять эту идею, с его точки зрения, означает — с порога отвергнуть «саму идею культуры»[556] . Националистский подход, не позволяющий ничему существовать независимо, влечет разрушение человека и мысли. Здесь позиция Ионеско, с одной стороны, прямо противоположна платформе Чорана, целиком ориентированной на агрессивное выпячивание самобытности и румынского «гения». С другой стороны, она явно сближается со взглядами чешского философа Яна Паточки, который также считал, что национальная замкнутость для центральноевропейских стран оборачивается трагедией. По мнению Паточки, Богемия сохраняла величие до тех пор, пока ее «чешскость» не являлась предметом обсуждения. Сейчас ситуация изменилась, констатировал философ в конце 1930-х годов, и именно поэтому современная чешская нация начала впадать в ничтожество[557].
