— Население Америки растет невероятными темпами! — ликовал Кен, когда ему сообщили, что он отец двух сыновей.
Но ликование было недолгим. Врач объявил, что у одного из новорожденных обнаружена болезнь Дауна.
Это было настоящим потрясением.
— Зигни, прости меня, Зигни… — Слезы текли по щекам Кена, когда он узнал страшную новость.
— Но за что? — Слабая улыбка осветила ее бледное лицо. — Ты ни в чем не виноват.
Она действительно так думала. Разве виноват Кен в той игре, которую затеяла природа? Так вышло, так распорядилась судьба и здесь нет виноватых. Она принимает детей такими, какие они есть. Это ее дети, она любит обоих, и они должны быть счастливы. И Зигни ни единой секунды не сомневалась в том, что ее мальчики будут счастливы, потому что она сделает для этого все.
Она сумеет переплавить свалившееся горе в радость.
Как определить силу страдания? Как ее измерить? В чем она выражается? В слезах, в крике? Почему то, что способно сломать одного человека, другого лишь укрепляет и возвышает? У Зигни не было ответов на эти вопросы, но она знала: жизнь такова, какой ты ее ощущаешь, какой принимаешь, какой видишь.
Кен с опаской наблюдал за женой и не понимал, почему она не кажется потрясенной или подавленной. Зигни, как и прежде, являлась воплощением спокойствия.
Нордический склад характера Зигни не позволял проявиться внутренней боли, произнести слова, которые толпились в душе и требовали выхода. Она, не отдавая себе отчета, берегла эти слова для другого момента — когда окунется в переводы как в болеутоляющую ванну, и вот там-то слова, определяющие новые для нее чувства, будут к месту.
Итак, у нее родилась двойня. Питер и Зигфрид. Два сына, один из которых не совсем здоров. Это не удивило ни врачей, ни семью, ведь в роду Стилвотеров болезнь Дауна не первый случай.
— Прости меня, Зиг, — снова и снова повторял Кен, а слезы то и дело наворачивались ему на глаза.
— Ты не виноват, — неустанно твердила Зигни. — Так распорядилась судьба, природа. Мы будем лечить мальчика, Кен. И вылечим. Я верю, что это возможно.
— Но моего брата тоже пытались лечить. — Он обреченно вздохнул, вспоминая одутловатого тяжеловеса Ника. — Мы должны смириться, Зиг. Смотри, у моих родителей четыре сына, и только один болен. Мы должны…
— Ты хочешь сказать, мы должны вместо Зигфрида родить другого? — Она покачала головой. — Кен, небеса нам послали испытание, и мы через него пройдем. Мы должны вылечить нашего ребенка!
— Но Зиг, это невозможно! — Он в отчаянии бил кулаком по своему колену и капризно кривил губы. — Ника же не вылечили!
— То было другое время. Сейчас медицина совершенно не та, что во времена молодости твоих родителей. И мы не такие, как они, Кен. И потом, дорогой, мы отвечаем за наше дитя перед Богом.
— Но, Зиг, ты понимаешь, я… мое дело… жизнь, наконец…
Зигни вдруг показалось, что у нее родился третий сын, очень большой, взрослый, но совсем не мудрый. Его тоже придется поднимать, ставить на ноги. Но вытянет ли она сразу троих? К тому же у нее есть еще одно дело в жизни. «Манъёсю», ее японский гербарий.
Зигни пристально смотрела на лицо Кена, искаженное гримасой страха. Она читала на его лице вопрос — за что? Почему именно он должен испытать мучения и неудобства от рождения больного сына? Если бы не больной брат, он наверняка по-другому отнесся бы к своему несчастью. Но опыт родителей словно указывал ему единственно возможный путь — смириться с судьбой и отдать мальчика в лечебницу. Кен не хотел, а может, не был способен подумать о другом выходе из ситуации.
Кажется, Зигни прочитала его мысли — все, от первой до последней. Конечно, Кен не помощник ей в этом деле. А если так, незачем требовать от него помощи, от человека можно получить только то, что он способен дать. Но ей стоит поторопиться и взяться за дело. Поэтому Зигни спокойно сказала:
— Я повезу мальчиков в Европу. Я знаю, там есть клиники, где наш сын станет таким же, как все, совершенно здоровым.
— А как же я?
— Ты собирался в экспедицию. За птицами. Вот и поезжай. Каждый должен заниматься тем, чем должен.
Зигни прочла о болезни Дауна все, что можно было найти. Открывшееся из книг укрепило ею в собственной уверенности — в лечении болезни, известной более ста лет, произошел удивительный прогресс, и у Зигфрида есть шанс стать вполне нормальным ребенком!
С тех пор, как доктор Даун впервые описал эту болезнь в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году, много воды утекло. В тридцатые годы двадцатого века страдавшие этим заболеванием дети жили всего девять лет, а двадцать лет спустя — уже двенадцать. А при современном уровне развития медицины они проживут столько же, сколько и здоровые люди.
Эта новость ободрила Зигни. Но более всего успокоило ее то, что болезнь Дауна вовсе не расплата за грехи родителей, а аномалия хромосомного набора. Еще большую радость у Зигни вызвало открытие, что люди с болезнью Дауна могут быть музыкантами, актерами, художниками. Только надо найти такое место для Зигфрида, чтобы он получил от жизни все, что положено ребенку.
И она полетела в Шотландию, где Энн Сталлард уже нашла клинику — прекрасную частную клинику в Эдинбурге.
— Здесь сделают из твоего сына гения, Зиг, поверь, — были первые слова встретившей ее Энн. — А сперва его поставят на ноги.
Зигни улыбнулась.
— Ну, на ноги, я думаю, малыш встанет, как и полагается, месяцев в девять.
— Да нет, мальчики могут не уметь ходить до года с лишним. Они не слишком-то торопятся бегать. Я о другом.
— Понимаю, Энн, это я так. Тренирую голос. — Она улыбнулась.
— Ну а как твой поэтический голос? Надеюсь…
— И правильно делаешь. Его ничто не способно заставить молчать. Помнишь, ты говорила мне, когда я была еще совсем девчонкой, что никогда нельзя предавать себя?
— Я и сейчас так считаю.
— Вот я это и делаю. Мне дано дело всей жизни, и, что бы ни встретилось мне на пути, я все преодолею. Ты веришь мне?
— Да. Но твоя семья, Зиг, так неожиданно быстро ставшая большой и сложной… Твой Кен…
— Кен — проводник, Энн. Он мой и, каким бы он ни был, останется моим, пока я живу на этом свете.
— Но ты уехала, Кен один… Мужчина не может долго жить в одиночестве, без женщины.
— Энн, я даже согласна отпустить его на время, пока занята переводами и детьми. Но, уверяю тебя, у меня странное чувство, что мы с ним навсегда вместе. Что бы ни произошло.
Энн покачала головой.
— Ну что ж, посмотрим.
Энн осталась в Эдинбурге с мальчиками, а Зигни поехала в Арвику и с головой окунулась в переводы. Книга, над которой она работала, продвигалась медленно, поскольку оказалась сложной и требовала знания многих реалий. Но Зигни словно кто-то диктовал нужные слова, которых, казалось, она никогда не знала и даже не предполагала, как они зазвучат по-шведски. Зигни едва успевала записывать.
А проснувшись однажды утром, она приняла совершенно неожиданное решение: лететь в Страну восходящего солнца.
Никому ничего не сказав, Зигни купила билет на самолет. Океан, чьи воды много лет назад поглотили мать Зигни, был невидим — толстый слой облаков, словно гигантская непромокаемая подушка, лежал между авиалайнером и водой. У Зигни возникло странное чувство, что мать никогда не уходила из ее жизни. Да, физически ее нет рядом с ней давно, но разве не она наполнила жизнь дочери тем смыслом, от которого
