уютной стерильностью. По окончании этой процедуры сестра опять направилась к лестнице.
— Прежде чем повидать мать-настоятельницу, я хотел бы поздороваться с сестрой Иммаколатой, — выразил желание Брунетти и поспешно добавил: — Если возможно, конечно, — если не буду отрывать сестру от ее обязанностей.
— Сестры Иммаколаты здесь больше нет, — сообщила она сдавленным голосом.
— О, как жаль, грустно это слышать. Моя мать будет очень расстроена. И брат тоже. — Попытался придать голосу интонацию покорности, — он мыслит философски. — Но дело Господне надо делать независимо от того, куда нас направляют. — Монахиня никак на это не отозвалась, и он поинтересовался: — Что, ее перевели на работу в другой дом престарелых, сестра?
— Ее больше нет с нами.
Он резко остановился, будто в изумлении:
— Умерла? Господи Боже, сестра, это ужасно! — Потом, вспомнив о благочестии и о том, что оно предписывает, прошептал: — Да помилует Господь душу ее!
— Да помилует Господь душу ее, истинно так. — И обернулась к нему. — Она ушла из ордена. Не умерла. Один пациент застал ее за кражей денег из его комнаты.
— Господи, какой кошмар! — воскликнул Брунетти.
— А когда он поймал ее, она толкнула его на пол и сломала ему запястье. Потом ушла, просто исчезла.
— Полицию вызывали?
— Нет, по-моему. Никто не хотел устраивать скандал.
— Когда это случилось?
— Несколько недель назад.
— Ну, думаю, надо сообщить в полицию. Такая личность не должна гулять на свободе. Воспользоваться доверием и слабостью стариков… это отвратительно.
Сестра Клара воздержалась от ответных комментариев. Впустила его в узкий холл, повернула направо и остановилась перед тяжелой деревянной дверью. Постучалась, услышала изнутри голос, открыла дверь и вошла внутрь. Через несколько секунд она появилась:
— Мать-настоятельница примет вас.
Брунетти поблагодарил ее:
Огляделся: практически пусто, единственное украшение — огромное резное распятие на дальней стене. Возле него стояла высокая женщина в орденском облачении с соответствующих размеров крестом на широкой груди. Выглядела она так, будто пребывала до того на коленях перед распятием и только что поднялась. На Брунетти смотрела без любопытства и без энтузиазма.
— Да? — проговорила она так, будто он оторвал ее от интереснейшей беседы с джентльменом в набедренной повязке.
— Я спрашивал, можно ли поговорить с матерью-настоятельницей.
— Я — мать-настоятельница ордена. Что вам угодно?
— Мне бы узнать немного об ордене.
— С какой целью?
— Чтобы лучше понимать вашу святую миссию, — ответил он абсолютно нейтральным тоном.
Она двинулась от распятия к креслу с жесткой спинкой, слева от пустого камина. Опустившись в него, указала Брунетти на кресло поменьше, слева от нее. Он уселся лицом к ней.
Настоятельница долгое время ничего не говорила — знакомая ему тактика: обычно провоцирует человека заговорить, причем необдуманно. Молчал, изучая ее лицо: в темных глазах светится ум, тонкий нос говорит об аристократизме или аскетизме.
— Кто вы? — спросила она.
— Комиссар Гвидо Брунетти.
— Из полиции?
Он кивнул.
— Нечасто полиция является с визитом в монастырь, — констатировала наконец, после длинной паузы.
— Это зависит от того, что происходит в монастыре, полагаю.
— И что это значит?
— Именно то, что сказано, мать-настоятельница. Мое присутствие здесь вызвано тем, что происходит среди членов вашего ордена.
— Например? — иронически осведомилась она.
— Например, злостная клевета, оскорбление личности, недонесение в полицию о преступлении. И это лишь те преступления, которым я сам был свидетелем и готов давать показания.
— Я не имею понятия, о чем вы говорите.
Брунетти ей поверил.
— Член вашего ордена сегодня рассказал мне, что Мария Теста, ранее известная как сестра Иммаколата, была членом вашего ордена, исключена из него за попытку украсть деньги у одного из ее пациентов. Далее мне сказали, что при попытке совершить кражу она толкнула того, кто был жертвой, на пол, сломав ему запястье.
Подождал, не последует ли комментария, и, убедившись, что его нет, продолжал:
— Если все это произошло, то совершено преступление, и не одно: второе состоит в том, что о первом не сообщили в полицию. Если же всего этого не произошло, то персона, которая рассказала мне это, обвиняется в злостной клевете.
— Это вам сестра Клара наговорила?
— Не имеет значения. Важно, что в этом обвинении может отражаться ни на чем не основанное убеждение, существующее среди членов вашего ордена. — Помолчал и добавил: — Если ничего не было.
— Ничего не было, — молвила она.
— Тогда почему ходит такой слух?
Первый раз она улыбнулась — не слишком привлекательное зрелище.
— Вы же знаете женщин: сплетничают, особенно друг о дружке.
Брунетти — всегда был в этом уверен, только касательно мужчин, — слушал, но не реагировал. Она продолжала:
— Сестра Иммаколата вовсе не бывший, как вы полагаете, член нашего ордена. Совсем наоборот — она все еще связана своими обетами.
Затем, поскольку он мог не знать, каковы они, перечислила, отгибая пальцы правой руки:
— Бедность. Целомудрие. Смирение.
— Если она решила уйти, то по какому закону остается членом вашего ордена?
— По Божьему закону!
Резкость ее ответа свидетельствовала: она больше него знает о таких вещах.
— Имеет ли этот специфический закон легальную силу?
— Если нет, то с обществом, которое это дозволяет, что-то не так.
— Охотно допускаю, что с нашим обществом много всего не так, мать-настоятельница, но не допускаю, что в это «много» входит закон, не позволяющий двадцатисемилетней женщине изменить свое решение, сделанное в подростковом возрасте.
— И как же это вы узнали ее возраст?
Игнорируя вопрос, Брунетти спросил сам:
— Есть ли какая-то причина, по которой вы утверждаете, что Мария по-прежнему член вашего ордена?
— Я ничего не «утверждаю», — с тяжелым сарказмом произнесла она. — Лишь говорю правду Господню. Это Он будет отпускать ей грех, я же буду только приветствовать ее возвращение в орден.
— Если Мария не делала того, в чем ее обвиняют, почему она решила покинуть орден?
