чокнулась. – Тебе из уважения скажу: девица я, и не потому, что бесчувственная, а решила так, подождать с этим делом…
– А Натансон говорил…
– И ты, Корней, говори, – Даша запахнула халат, села удобнее. – А Алмазу передай: встречу – ухо левое отрежу.
– Почему левое? – Корней рассмеялся, как-то ему легко стало.
– Сразу два – это лишнее, а с какого-то надо начинать. Левое. Передай.
– Передам. А как же я? Если я говорить стану?
– Ты – Корней, тебе можно. Говори, – Даша сделала ему бутерброд. – Баба, если с мужиком живет, слабнет. Я давно такой факт приметила, мне рассказывали – моя мать от вашего брата совсем больная сделалась. А мне, Корней, сил много надо, деньги, понимаешь, нужны.
– Зачем?
– Жить хорошо хочу, богато, – Даша ответила серьезно, хотя и видела – смеется гость. – Я свое отработала, а пенсию мне не дадут, полагаю. Люди мне задолжали, отдавать не думают, так я сама возьму. Потом все будет – мужчины, любовь, все. А пока мне нельзя. Договорились?
И они договорились.
Даша сидела на подоконнике, вытягивая руку, ловила ладошкой мелкие капельки, вытирала лицо и грудь. Только сейчас, когда рассвело, и засеребрились лужи, и дом напротив, шагнув из ночи, взглянул на наступающий день черными окнами, духота отступила. Даша в эту ночь не спала, то читала, томик Есенина и сейчас на смятой подушке, то так лежала в тяжелой полудреме. Вспомнила Даша, как увидела его в смокинге и лакированных туфлях, золотоволосого и весело пьяного. Он поднимался по ступенькам, прыгая через две, и кто-то рядом сказал: «Паненка, это Сергей Есенин». Она взглянула ему вслед равнодушно, не подозревая, что золотоголовый все про нее, Дашу, знает, он уже написал:
Любовь и грусть поэта, рядом серая ненависть Корнея, и эти двое, которых разместили на первом этаже. Ребятишки, судя по всему, битые, что-то Корней задумал, раз поселил ребят в номере, который и прослушивается, и просматривается. Почему в гостинице поселился Леха-маленький?
Ночь была пестрой: то Дашу околдовывал Есенин, то выступал из мрака Корней. Потом они оба пропадали, Даша всматривалась в лицо простоватого парня в пиджачной паре. Даше указали на него со словами: «Запомни его, Паненка, и остерегайся, только с виду он прост, серьезный мальчонка, в угре служит».
Ведь русским языком сказали, а она не остереглась.
Все кончается, ночь тоже кончилась. Даша умылась и оделась, вышла в коридор и увидела Леху, который ввел с улицы в холл сгорбленного старичка. Маленький, на тонких ножках, лицо – испеченное яблоко, не человек, мерзлота одна, крови человеческой по одному его слову пролито – в ней дюжину таких утопить можно. Никто не слышал, чтобы старичок даже пустяковое преступление совершил, однако среди уголовников он был почитаем, звали его Савелием Кирилловичем. Обладал он феноменальной памятью, знал о преступниках практически все, уголовный розыск пользовался картотекой, уголовники – Савелием Кирилловичем.
Он вошел, опираясь на руку Лехи, хотя в помощи не нуждался абсолютно, на Дашу, которая поклонилась ему, вроде не глянул и ясно сказал, молодо, с усмешечкой:
– Здравствуй, Паненка. Волос ты зря завила, свой тебе лучше.
– Доброе утро, Савелий Кириллович, – ответила Даша. – Не жгу я волос, вчера под дождь попала.
– Стар, не вижу ничего, – Савелий подмигнул Даше молодым ясным глазом и прошел с Лехой в коридор.
Ребятишек опознавать привели, поняла Даша, сомневается Корней, потому и за стариком послал, и Леху рядом держит.
Глава пятая
Проверка
Номер Савелию Кирилловичу отвели такой же, как и беглецам, две комнаты и ванная. Старик обошел апартаменты, остался недоволен – шику много.
– Человек должен себя в строгости держать, – сказал он, неодобрительно глянул на стоявшего у двери швейцара, который в куртке с галунами, как прислуге и положено, в нумер не лез, ждал, что гость прикажет.
Даша принесла валеночки, подшитые, с обрезанными верхами, известно было, что Савелий Кириллович ногами мучается, даже летом валеночки уважает.
– Уластили старика, – Савелий прошелся в валеночках по ковру. – Однако и покушать бы не мешало.
Савелий Кириллович, видимо, забыл о своем совете – держать человека в строгости – и кушал стерлядку с удовольствием. Швейцара он отпустил, а Леху и Дашу оставил при себе. Девушку к столу посадил, чтобы ухаживала за стариком. Лехе поднес стакан водки, но за стол не пригласил.
Каждый себя любит, уважает, думала Даша, наблюдая с почтительным видом за трапезой Савелия Кирилловича. Она с поклоном наполнила граненую рюмку, подложила старику икорки. Он глянул в красный угол, перекрестился, выпив, выдохнул громко, отправил в рот солидный кусок стерляди, жевал размеренно и неторопливо, смотрел прямо перед собой.
«Да на кой мне нужны Корней и этот мухомор-кровопийца! – думала Даша. – Крестится, жует, будто молится, а потом по его слову зарежут парня. Все они не живут, а в непонятную игру играют, говорят одно, делают другое. А я? Я как думаю, так и говорю?»
– Очнись, красавица, – Савелий Кириллович указал на пустую рюмку. – Никакого почтения, одно птичье легкомыслие.
Выпив вторую, старик вытер пот, расстегнул ворот холщовой рубахи и с минуту сидел, не двигаясь, ждал, когда проберет.
– Чайку, Савелий Кириллович, покушаете? – спросила Даша. – К чаю сушки, мед, пряники прикажете?
– Остынь, Дарья. Чай опосля дела, он суетни не любит, его пить сурьезно надо, – старик говорил с расстановочкой, нравоучительно, тянул время, готовясь к тяжелому разговору. Давно он между Корнеем и Савелием назревал, и желали они оба душу отвести, и страшились. – Ты в полюбовницах у него? – старик кивнул на дверь, уверенный, что Корней их слушает, продолжал: – Мне ни к чему, ваше дело. Так что старый Савелий понадобился? В чем нужда?
Даша давно ждала вопроса, облегченно вздохнув, рванулась к дверям, старик жестом остановил.
– Не беспокой, может, делом занят. – Старик все у Лехи-маленького выпытал, но любил, как говорится, притемнить. – Мне еще ввечеру воробышек на ухо чирикнул, что прибыли к вам два молодых гостя: один черненький, другой беленький. Так? Разобраться с ними следует, наших они кровей или только фасон держут? А может, и похуже того?
Старик начал подниматься, ожидая, что Даша руку подаст, но ей комедия надоела, и она с места не двинулась. Леха в два шага пересек гостиную, поставил Савелия Кирилловича на ноги, Леха большим умом не отличался, однако понял: заложил его старик, в этом доме в щебечущих птах не верят.
– Тихо ты! – взвизгнул старик, поднятый на воздух могучей рукой. – Не шали, зашибешь, ребятишки не простят. – Он оттолкнул охранника. – Показывай, Паненка, своих женихов. Тебе который из них больше личит?
Они перешли в соседний номер, Даша приложила палец к губам, старик усмехнулся: знаю, мол, не учи. Отлепив кусок обоев, Даша вынула из стенки кирпич, указала старику на приготовленное загодя кресло. Усаживаясь, он собрался было по привычке охнуть, но вовремя сдержался.
Николай Сынок стоял на голове и говорил:
– Ты, кореш, спишь плохо. Может, влюбился в нашу надзирательницу?
Хан смотрел на Сынка удивленно, затем крутанул пальцем у виска, вскочил с кровати и стал ее аккуратно застилать. Заправив на манер солдатской койки, уложил подушку фигурно, взглянул, отстранившись, остался доволен.
