– Эврика! Тебя может спасти Ева! И она должна быть Евой, а не балаганной подделкой. И Ева встанет здесь! Тогда, о боги, твое жалкое фиглярство люди простят. Любовь! Человек сражался с мельницами, преследовал стадо баранов… – Эль взглянул на хлопающего глазами Сынка, махнул на него рукой. – Шпана. Где ты возьмешь Еву?
– Даша, – позвал Сынок и крикнул: – Даша! Ты здесь?
– Не ори, – Даша вышла на манеж.
– Здравствуйте, – саркастически произнес Эль, кланяясь.
– Привет, – умышленно грубо ответила Даша, кивнула, повернулась к Сынку. – Чего тебе?
– Понимаешь, – Сынок замялся, он обещал Мелентьеву попытаться устроить Дашу в номер, знал, что Сурмин приведет Дашу на репетицию, договорился в основном с маэстро, но что говорить Даше и как вести себя дальше, не имел понятия.
– Ты здорово там, – Даша указала наверх. – А вы, – девушка замялась, решительно тряхнула бронзовыми кудрями, – маэстро. Раньше я злилась, когда слышала это слово. Маэстро. – Даша прислушалась, взглянула на Эль-Бью и рассмеялась. – Маэстро.
– Пройдитесь, пожалуйста, до кулис и обратно, – сказал Эль.
– Куда?
– Пожалуйста, дойдите вон до той пыльной занавески, – Эль указал на портьеры, – и вернитесь обратно.
Даша гордо вскинула голову, решив, что над ней подшучивают, хотела ответить резко, но Сынок обнял ее за плечи и шепнул:
– Тебе не трудно? Для меня. Я же живой! Ты говорила, что выполнишь любую мою просьбу.
Даша не понимала, чего от нее хотят, она отстранила Сынка, взглянула на клоунов, пожала плечами.
– Можете не ходить, спасибо, – сказал Эль.
– Белое платье, узкий лиф, шлейф, каблук. Корона, – сказал маленький клоун.
– Открытое трико, короткий плащ, каблук, волосы не трогать, – возразил Эль.
– Вы возьмете Дашу? – Сынок схватил Эля за руку.
Степан Сурмин взглянул последний раз на Дашу, Сынка и клоунов, которые, жестикулируя, спорили, одернул гимнастерку и через служебный ход вышел на улицу.
Субинспектор Мелентьев был, как обычно, одет тщательно, свежевыбрит и лицом бесстрастен. Он сидел в кабинете за огромным пустым столом и ждал своего нового начальника – Степана Петровича Сурмина.
Костю Воронцова похоронили. Волохов, как и положено начальнику, сказал речь, из которой субинспектору стало ясно, что Костя был душой светел, долг свой перед людьми понимал правильно и молодые должны брать пример с безвременно ушедшего товарища.
Якова Шуршикова, некогда грозного Корнея, ждал суд. Одессита и Ленечку взяли на вокзале, не дали уйти из Москвы, арестовали несколько жуликов рангом пониже, шестеро совсем никчемных (кражонки за ними числились – в руки взять нечего) явились в милицию с повинной.
«Цена за жизнь Кости Воронцова», – рассуждал субинспектор и сегодня, как никогда, понимал, что обманывает себя. «Лишить их знамени, – говорил Костя. – Не свободные люди они, а в угол загнанные, вытащить их оттуда, вытащить, заставить верить в доброту человеческую…»
И уже доходили до субинспектора слухи: треснул воровской мир в столице, разваливается.
«Теперь у меня новый начальник!» – тоскливо думал Мелентьев, не признаваясь, что не «новый» его волнует, а вина перед Костей, которого нет и уже не будет никогда.
Сурмин вошел стремительно, повел плечами, вздрогнул так, словно очень горькое проглотил, и сказал:
– Вооруженное нападение на Пресне, есть тяжелораненые.
– А вы думали, уважаемый… – доставая из стола пистолет, спросил Мелентьев, встретился взглядом с Сурминым, замолчал и подумал: «Три месяца назад я его с ложки кормил…»
Они уже подъезжали к Пресне, когда Сурмин положил руку на плечо Мелентьева и сказал:
– В главном Воронцов был прав: мы должны быть добрее и терпеливее.
