сотрудник уголовного розыска Степан Сурмин, не знал, что Константин Николаевич Воронцов умер. – Возьми на память, Даша, – Хан протянул девушке нож, лезвие которого легко утапливалось в рукоятке, выпуская из нее кровь.
– Корней, как же ты голос жены собственной по телефону не узнал? – накопленное за последние дни напряжение прорвалось у Сурмина безудержным весельем. – Это же я Анне звонил, она подтвердила, что ты Дмитрия Степановича, сука, убил. Ты в ресторации сказал, я не верю, думаю, рисуешься. Даша тут подтвердила, я сомневаюсь. Думаю, возьму тебя, а ты снова чистенький перед законом. Я и позвонил, как было оговорено, ты первую фразу Анны не слышал: «Твоего друга митрополит ждет». Ты сам-то, Корней, не забыл, что на вашем обезьяньем языке митрополитом председателя суда зовут? – веселился Хан.
В прихожей раздались шум, голоса и визгливый возглас хозяина квартиры:
– Я и шел вас предупредить, Иван Иванович. Позвонить-то нельзя, слышно в комнате. Осторожнее!
Мелентьев быстро вошел в комнату, окинул всех цепким взглядом, кивнул Сурмину, будто виделись недавно, подошел к Даше, обнял за плечи, прижал к себе и вздохнул.
– Вы что? – Даша отстранилась.
Сурмин вновь преобразился, смотрел испуганно, с надеждой, сомнением и обидой. Мол, как же так, все должно быть отлично.
– Да, Степан, – Мелентьев постучал пальцем по сердцу, – лучшие всегда погибают первыми.
Сурмин съежился, отошел в сторону, только сейчас почувствовал, как устал и что теперь все ему безразлично, никакой радости нет. Даже безучастно сидевший в кресле Корней не вызывал никаких эмоций. Ну, взяли наконец Корнея, еще одним преступником меньше. Ну и что?
Мелентьев рывком поставил Корнея на ноги, взглянул равнодушно. Сбылась мечта его жизни: Корней взят на деле, стоит в наручниках… И неожиданно Ивану Ивановичу Мелентьеву, человеку достаточно образованному, всегда гордившемуся своей выдержкой, захотелось ругаться, матерно и вычурно ругаться, кричать и вообще безобразничать. Разве стоило ради этого жить? Он отвернулся и тихо сказал:
– Уберите… в машину.
Два молоденьких милиционера, скрывавшие свое любопытство, прошли нарочито спокойно, взяли Корнея под руки, излишне крепко, и вывели.
Круглая чаша цирка была пуста, лишь в проходе у арены да на первых рядах виднелись одинокие фигуры.
Жонглер, наблюдая за репетицией, автоматически вертел трость, которая, словно живая змея, обвивала его талию, переползала на шею, падала к ногам и вновь пропеллером появлялась между пальцами.
Пожилой человек с усталым добродушным лицом, одетый в залатанное трико, сидел на мягком барьере арены, подогнув под себя ноги.
На свободно висевшем над ареной канате работал Коля Сынок. Под канатом стоял, сверкая полированной головой, некогда знаменитый клоун Эль-Бью. Он был и режиссер-постановщик, и тренер, сейчас страховал Колю, который работал на четырехметровой высоте без лонжи.
Даша и Сурмин сидели в креслах второго ряда. Сурмин смотрел на Сынка с легкой улыбкой, так взрослый наблюдает за любимым ребенком, была в этой улыбке и гордость, и снисхождение.
– Даша, – Сурмин легко дотронулся до плеча девушки, – и такой талант могли залить водкой, марафетом оглушить и сгноить на тюремных нарах.
Даша не ответила, она смотрела на руки Сурмина, некогда страшные руки убийцы Хана, сейчас просто сильные и усталые руки рабочего человека. Даша осторожно провела пальцами по его твердой ладони.
– И металл не беру, а не проходит, – отвечая на мысли девушки, сказал Сурмин.
«Боже мой, – думала Даша, – как же я раньше не обращала внимания. У него же вековые мозоли. А я хотела его убить… У курносого начальника были шрамы на сердце, и он умер».
С каждым часом, который отделял Дашу от дня смерти Воронцова, девушка острее чувствовала несправедливость происшедшего. Тоска и вина накатывали на нее, казалось, что она под водой и светлый мир там, наверху, все удалялся. И уже не вынырнуть, не хватит дыхания и сил и, главное, жажды жизни. «В угол загнанные, и в каждом хорошее есть», – вспомнила Даша. И знал, что на краешке стоит… Даша так прикусила губу, что во рту стало солоно.
– Звезданется Колька, – Сурмин обнял Дашу за плечи, легко, чуть коснулся и тут же убрал руку. – И этого костлявого шутника пришибет.
– Ап! – крикнул Эль и поднял длинные тонкие руки.
Сынок отделился от каната, ласточкой завис в воздухе, казалось, он сейчас грохнется на опилки, но старый клоун перехватил его в полете, тронул кончиками пальцев, и акробат опустился на ноги, спружинил, сделал сальто и застыл с гордо поднятой головой.
Жонглер одобрительно присвистнул и, поигрывая тростью, отправился за кулисы. Клоун, сидевший на барьере, перевернулся через голову и кубарем выкатился к ногам Эля и Сынка.
– Нормальная работа, – сказал он, похлопывая Николая по мокрому плечу.
Сынок тяжело дышал и вопросительно смотрел на Эля, который пожимал плечами, беззвучно разговаривал сам с собой, словно советовался, жестикулировал и возмущался. Длинными пальцами он брезгливо отряхнул с лица Николая пот и наконец произнес:
– Жиру и водки в тебе еще килограмма три. Работа? Да-да, работа неплохая, люди сюда, – он широким жестом обвел зал, – приходят не на работу смотреть. Ты артист? Ты шпана, ловко лазающая по канату.
Даше и Сурмину было отлично слышно каждое слово. Степан прикрыл улыбку широкой ладонью, Даша порывалась выйти в манеж, шептала возмущенно:
– Этот скелет забыли похоронить. Замучил Кольку, тот худющий стал, тень не отбрасывает.
– Ты так надрываешься, Сынок, слезу выжимаешь, публика рыдать станет от жалости. – Эль размахивал руками, призывая пустые стулья в свидетели. – На нас будут писать жалобы, что мы замучили трудовой пролетариат. Это тебя! – Он наклонился и повел длинным носом: – Пиво?
Николай, слушавший до этого спокойно, взмолился:
– Маэстро! Один стакан, чтобы не скрипели кости.
– Бутылку на двоих, – подтвердил маленький клоун. – Я боялся, он не дойдет до манежа.
– Боги! – Эль воздел руки к куполу. – С кем приходится работать? Это канат, веревка? Да, но символ, паренек. Символ! Для кого-то петля, для иного путь из пропасти. За три минуты они, – и вновь указал широким жестом на зал, – должны прожить с тобой жизнь: бороться, отчаяться и умирать, найти силы и победить. Да, ты выжмешь из них слезы, но не сочувствия к твоей тяжелой работе, а слезы радости за Человека, которому трудно, порой безысходно, но Человек… – Эль подпрыгнул и повис на канате.
Даша увидела старика, хватающегося за последнюю надежду, сейчас он сорвется, сил уже нет, и жизнь кончится. И вдруг ярость родилась в умирающем теле, он бросился вверх, казалось, не касаясь каната, взлетел, парил. Неожиданно канат ожил, захлестнул артиста петлей, второй, третьей… Даша поверила, что случилось непредвиденное и толстенная веревка действительно удавит старого артиста. Он боролся, разрывая упругие кольца, вытянулся «свечой» вверх, упал обессиленный, рванулся в сторону и вытянулся параллельно земле.
Только Сынок, оценивая талант маэстро, почувствовал мгновение, когда силы его были действительно на исходе, и крикнул:
– Ап! – и смягчил падение старого клоуна.
Деликатно отводя взгляд от задыхающегося артиста, Сынок сказал:
– Меня не приглашают в Вену и Париж, маэстро. Я пытаюсь сделать номер, который без стыда можно работать в провинции. – Он понизил голос и еле слышно прошептал: – Напоминаю, маэстро, мне необходима партнерша.
– Готовить номер для провинции? – Эль взмахнул руками и шагнул к кулисам, но Сынок и второй клоун повисли на нем.
– Маэстро!
– Эль, я умоляю!
– Хорошо, – Эль вернулся, заломил руки и торжественно произнес: – Ты не бездарен, со временем, возможно… Но показывать тебя людям в таком виде? Зачем ты ползешь на эту веревку? Ради чего? Кто поверит в твою борьбу? – Он начал длиннющим пальцем сверлить свой полированный лоб и вдруг закричал:
