Уголовники переговаривались, обсуждая происшедшее, в основном смелость Воронка и подлость Корнея. О двух трупах почему-то никто не вспоминал, а о том, что Костю с Дашей не зарезали по случайности, просто в памяти ни у кого не осталось.
Костя ударил кулаком по столу и встал.
– Мне с вами ля-ля разводить некогда! Сходку вашу объявляю у меня в Москве последней! Блатное ваше объединение вне закона…
– Как при царе-батюшке, больше трех не собирайся? – спросил Емельян, усмехаясь.
– Я пока о тебе забыл, Акимов, не гневи…
– Я не забыла! – Даша вскочила, ее звонкий голос заставил замолчать всех. – Запомнила вас… ребятишки.
Костя положил ей на плечо руку, Даша шарахнулась в сторону, глядела бешено.
– Посчитаемся! – хлопнула дверь, скрипнуло за порогом и стихло.
– Корнея поймаю, теперь на нем кровь, – воспользовавшись тишиной, сказал Костя. – Он убил Дмитрия Степановича на ваших глазах. И вы… – Костя проглотил несколько слов, – расскажете об этом на следствии ясно и четко. Покойный ваш Сипатый дрянной человечишка был, но о Корнее говорил правду. Тот лишь чужими руками, вашими, к себе загребал.
– А парень твой, Воронок?
– Коля Сынок где?
Костя Воронцов отвернулся, не ответил.
– Сынка иной человек решил, – тонко откликнулся старик Савелий, прячась за чью-то спину. – Степка Хан.
– Тронулся, старик? – Кабан со скрежетом почесал щеку. – Хан тебя щелчком перешибет.
Савелий захихикал:
– Через часок ни Корнея, ни Хана в златоглавой не сыщешь…
– Вы, граждане, непропитыми остатками мозгов покрутите, может, какая мысля и выкрутится, – сказал Костя. – Грехи за вами невеликие, в суде люди решают. Простить насовсем кое-кого не простят, а явитесь с повинной, учтут. В законе нашем советском об этом факте явки с повинной ясно сказано. Думайте, – он откинул стул, шагнул к двери, остановился. – На секунду прикиньте, зарезали бы вы девчонку и меня! Сны свои каждый в отдельности жевал бы… Совесть там и другое, вам неведомое, тоже оставим. Я вас на самом краешке остановил… Ведь дальше для вас не жизнь была бы, а ужасный кошмар, до могилы и психушки.
– Корней!
– Он довел!
– Нет! Вы сами, друг перед дружкой себя довели, – Костя взял со стола пистолет, сунул в карман.
– Две пушки Ленечка с Одесситом унесли, – подсказал кто-то.
– Карету я сюда пришлю, – Костя взглянул на лежавшего отца Митрия, на его мертво торчащую бороду. – Сукины дети! – Он вздохнул тяжело и повысил голос: – Кузя! Ты где, убивец? Пойдем в тюрьму, завтра адвоката тебе приставим, – Костя Воронцов оглянулся, разыскивая Кузю, которому Сипатый положил в карман деньги, а Корней вложил в руку пистолет.
– Я его только видел вроде. Неужели сбежал, паршивец?
– Кузя, – Емельян шагнул к противоположному концу стола, где сидел Кузя, положив лохматую голову на тарелку. – Нажрался, мальчонка.
Емельян хлопнул его по плечу, и «мальчонка» завалился набок и упал со стула. Уже все понимая, Костя подбежал, нагнулся, на сатиновой грязной рубашке, пропечатывая ребра, расползлось и уже подсыхало черное пятно.
– В сердце…
– Ленечка…
– За Сипатого, – сказал Емельян.
– Да? – Костя побледнел, губы его, обычно пухлые, истончились и стали серыми. – Значит, месть? Воровской закон? А деньги где? Ищи деньги, падла! – он влепил Емельяну пощечину.
Здоровенный мужик от такой пустяковины даже головой не тряхнул, опустился на колени и послушно обыскал труп. Денег, конечно, не было.
– За несколько дареных червонцев… товарища своего… Люди! – Костя Воронцов приподнялся на носки, глянул на всех сверху, по-птичьи склонив голову и бормоча: – Мальчишка на волю вышел третьего дня, – шагнул за порог.
Иван Мелентьев уже второй час толкался у Павелецкого вокзала, с безнадежной тоской поглядывая в черную глотку переулка, которая проглотила Костю и Дашу. Кучер, который их вез, проследил до этого места, а дальше идти поостерегся.
Мелентьев прогуливался вдоль серого массивного здания и поначалу распугивал проституток и блатную шушеру. Вскоре местная публика поняла, что Иваныч, так звали Мелентьева среди блатняжек, явился не по их душу, осмелела и приблизилась.
– Иван Иванович, может, надо чего? – робко спросила тонконогая девчонка, подталкиваемая в спину сутенером. – Мы для вас с превеликим удовольствием…
Мелентьев даже не расслышал, расхаживал от угла до угла широкими шагами, заложив руки за спину. Когда он удалялся от «черной глотки», то загадывал: «Если сейчас пойду назад и Костя не появится, иду в трактирчик на рынке. Там они, больше негде, Корней мой выкормыш, я в ответе». Старый сыщик шагал обратно, и Воронцов не появлялся. «Три раза туда и обратно и иду», – уговаривал Мелентьев себя и продолжал расхаживать. Он всегда считал затею Воронцова безумием. «Ты бы еще зимой в лес голодных волков отправился манной кашей подкармливать, – в пылу спора сказал утром Мелентьев. – Дилетанты, агитаторы, идеалисты, сосунки».
Когда он в очередной раз повернулся на каблуках и бросил взгляд на черный провал, то увидел на переломе тусклого света мужскую фигуру. Человек шагнул неуверенно, придерживаясь за стенку, остановился, сделал еще шаг.
Пьяный, решил Мелентьев, уже видел кожанку и фуражку, уже бежал через площадь, повторяя, как заклинание: пьяный, пьяный, напоили.
Уж кто-кто, а субинспектор мог отличить пьяного от тяжелораненого. Только ненаблюдательный человек о раненом может сказать: он шел словно пьяный. Человек нетрезвый качается, может и упасть, но движения его расхлябанные, вольготные. Раненый идет, словно себя расплескать боится, движения экономные, скованные.
Мелентьев остановился перед Костей Воронцовым, взял под локоть, резко свистнул, услышал за спиной стук автомобильного мотора и оглядел Костю внимательно. Куда? Не повредить бы, хуже не сделать.
Крови не видно, лицо серое, мокрое от пота, глаза мертвые. Сознание проглянуло, Воронцов шевельнул губами.
– Кладите его на землю! – крикнул выскочивший из машины доктор, плюхнулся рядом с Костей на колени, расстегнул куртку, припал ухом к груди, начал прощупывать пульс.
Константин Воронцов был мертв, но доктор все пытался услышать, как бьется его разорвавшееся сердце.
Глава последняя
Люди
Даша лежала в огромной, пожелтевшей от времени ванне и сдувала наползавшую на лицо пену. Лева Натансон по кличке Алмаз, который некогда имел неосторожность показаться с Дашей на глаза Корнею, стоял, прислонившись к дверному косяку, и любовался чистым рисунком девичьих плеч, маленькой, гордо посаженной головой на сильной шее и думал: хитра природа, балуется с человеком, как хочет. Мать у девочки алкоголичка, отец наверняка с соседнего огорода, сама выросла в помойке, покуривает и выпивает, а на тебе выкуси, сложена богиней, взгляд царский и умна. Образование, конечно, не ахти, и речь, порой такое запустит, переводчик требуется, но это не короткие ноги и вислый зад, можно и поправить.
Уж как в свое время Алмаз Дашу заманивал на эту квартиру, соблазнял подарками, сулил несусветное. Девчонка смеялась – не шла. Час назад явилась, грязная, злая, словно кошка, вырвавшаяся из уличной драки, и приказала:
