— Врешь, — так же спокойно проговорила Лешачиха. — Я ее, проклятую, знаю. Как же она тебя отпустит, когда ей работник нужен?
Лешачиха повернулась к лодке, которую, видно, уже давно силилась стянуть с огорода. Вода сошла, и лодка накрепко вклеилась в ил. Бабкин посмотрел, как выпирают из-под широкого мужицкого пиджака острые старушечьи лопатки, и сердце его сжалось.
— Посторонись, Настасья Петровна, — сказал он и, поплевав на ладони, взялся за цепь. Крякнув, уперся ногами, лодка поползла, как улитка, оставляя глубокий след.
Лешачиха цепко схватила Бабкина за руку, несколько секунд разглядывала его короткопалую, чуть поуже лопаты ладонь с каменными мозолями.
— У моего не такие, — грустно проговорила она. Сразу ослабев, уронила бабкинскую крестьянскую клешню. Словно позабыв про непрошеного гостя, она ходила по вязкому огороду, собирала натащенную рекой всякую дрянь.
Солнце садилось. Убегали домой ветерки, возвращались на гнезда грачи, а Бабкину никуда не хотелось уходить. Он поднял лестницу и полез на сеновал, куда не раз прятался в детстве вместе с Женькой, Лешачихиным сыном. Угнездившись на пахучей постели, Бабкин смотрел на золотые пыльные спицы, которые солнце сотнями воткнуло в дырявую крышу. Пахло прелым сеном, мышами. Мелькали воробьи. Старые балки были сплошь заляпаны птичьим пометом.
Глаза у Бабкина стали слипаться, но тут внизу завизжала собака — это Лешачиха охаживала ее веником. Бабкин спрыгнул, загородил Жучку:
— За что?
— За надо! — отрезала Настасья Петровна.
— Больно? — жалел Бабкин собачонку. — Вон и Пашку тетка по голове лупит, тоже больно.
— Тетка твоя хуже ведьмы! — сказала хозяйка — Сына родного да по голове!
— А зачем же собаку?
— Это не твоего ума дело, — важно ответила Лешачиха, а потом добавила: — Она е г о не любила.
Слово «его» Лешачиха произнесла с особым выражением.
Жучка живо спряталась за Бабкина, поглядывала из-за сапога желтым, понятливым глазом.
Бабкин огляделся. Он увидел большой запущенный двор. Дрова в поленнице позеленели, обросли лишайником. Крыша сарая рассохлась. Обомшелый забор готов был завалиться. Железо покрыто рыжей давней ржавчиной, везде блестит паутина.
— Он все бы в порядок привел, — подняла указательный палец Лешачиха, опять торжественно выделяя слово «он», и решительно сказала: — Пойдем!
По скрипучим ступеням они поднялись в дом. Бабкин давно не бывал в этом доме, но в нем мало что переменилось. Все было привычно: и невысокие потолки, и стены, оклеенные обоями, и запахи. В сенях пахло овчиной, на кухне — теплой русской печкой, в горнице — промытыми полами.
Стол, кресло, старинный шкаф, забитый книгами.
Лешачиха оглянулась.
— Идем! Нечего останавливаться!
Она пропустила Бабкина в небольшую комнатку, глядящую окнами в сад. Включила свет. Это была Женькина обитель, он хорошо знал ее. Все так же висело над кроватью, на ярком ковре, новенькое ружье, которое Бабкину всегда хотелось взять в руки, рассмотреть. На шкафу высился фотоувеличитель, а рядом — баян в футляре. На стене красовались две плохие самописные картины: одна в раме, другая, не домазанная Женькой, просто так приколочена гвоздями к стенке. На столе лежал приемник, по-прежнему, как и год назад, перевернутый вверх дном. Тут же валялись кусачки, мотки проволоки, дорогой фотоаппарат с длинным, как пушка, объективом, паяльная лампа и футбольный мяч.
У Бабкина никогда не было ни баяна, ни ружья. Копил он деньги на гармошку — купила тетка поросенка, пестрого боровка.
Сейчас Бабкин уже без зависти, а лишь с удивлением разглядывал кучу чужого добра, словно видел все это впервые. И впервые ему пришло в голову: а зачем одному человеку все это нужно? Он вспомнил Лешачихиного Женьку, суетливого, вечно спешащего куда-то. Верно, потому и торопился, чтобы успеть разделаться и разобраться со всеми своими ружьями, аппаратами и картинами.
Тихо и строго, будто в музее, Лешачиха произнесла:
— Все осталось, как при нем.
Она посмотрела на Бабкина, как прокурор на преступника, и ее запавшие глаза требовали высшей меры.
— Я пойду, — заскучал Бабкин. — Мне бы на сеновал.
Но суровая хозяйка не отпустила его. Они сидели напротив. Гудел на столе самовар, по-доброму пахло хлебом. Бабкин смотрел на костлявые руки Лешачихи и жалел ее.
— Он у меня добрый, — сказала вдруг Лешачиха. — Он талантливый. А такие никому зла не делают. Это все твоя проклятая тетка виновата. — Она взяла руку Бабкина и, стискивая ее, строго спросила: — Говори! Все говори, что знаешь! Ведь тетка твоя виновата, ведь она?
Бабкин мигом вспомнил разговор с теткой на ферме, покраснел.
— Не знаю, — ответил он, не поднимая глаз.
Лешачиха выпустила его пальцы и вздохнула.
— Знаешь, все ты знаешь, теткин племянник. Не верю тебе. Задаром твоя тетка ничего не сделает...
Они надолго замолчали. Пили чай с баранками. Все по-хорошему, как у давних друзей. Лешачиха печально спросила:
— А помнишь, какой он? Ла-асковый...
— А помнишь, Настасья Петровна, сколько раз ты плакала от него? — тихо ответил Бабкин. — Иль забыла?
Лешачиха как-то сразу съежилась, постарела на глазах.
— Я для него ничего не жалела, — проговорила она и продолжала что-то беззвучно шептать самой себе.
— Пойдем-ка, Настасья Петровна! — Бабкин отвел ее, уложил на диванчик, прикрыл кофтой.
— Врешь ты все, теткин племянник. Он лучше всех.
— Спи, спи, — успокоил ее Бабкин.
Лешачиха повозилась немного и затихла. Звонко щелкали ходики. Бабкин с детства любил этот живой домашний звук. У них в теткином доме в углу стоит целая башня с пудовым маятником, купленная где-то по случаю и за полцены. Когда ночью эти часищи работают, кажется, что ходит домовой — так прогибаются и дрожат половицы.
Бабкину взгрустнулось, и он долго слушал задорный перещелк часов, потом нехотя поднялся. Лешачиха лежала с закрытыми глазами и, видно, спала: лицо ее было спокойно.
Бабкин погасил лампу, направился к двери, но тут хозяйка шевельнулась и ворчливо проговорила:
— Куда это ты собрался, далече ли разбежался?
— На сеновал, Настасья Петровна.
Лешачиха, не открывая глаз и не меняя позы, так же ворчливо продолжала:
— «Сеновал, сеновал»! Чего ты там не видал? Вон тебе кровать, вон подушка — верная подружка. Бери одеяльце ватное — пускай тебе сны приснятся приятные.
Бабкин засмеялся: наконец-то он услышал прежнюю Лешачиху с ее шутками-прибаутками. Он разделся и легко нырнул под одеяло, пахнущее рекой — Лешачиха любила полоскать белье на вольной воде.
— Спокойной тебе ночи, Настасья Петровна!
Она ответила непонятное:
— Спит тот спокойно, у кого совесть вольная...
Бабкин мигом заснул, а она, набросив платок, подошла к его кровати, посмотрела, качая головой.
— Спит... — наклонилась, послушала ровное дыхание. — Ну да, спит.
