были перетянуты широкими резиновыми поясами.
— Зачем? — настала очередь удивляться Женьке, а механик, как ребенку, пояснял ему:
— Чтобы ветром не разодрало, не сломало. А вот это — трактор, сам собрал, по гаечке.
— Ишь ты! — Женька уселся перед двухколесным трактором, который был ростом не выше мотоцикла.
Над трактором и над Женькой величественно возвышался механик.
Женька сунулся в огород — там ровно и густо рос чеснок да чеснок.
— Зачем столько? Лучше цветы!
— Ты прав, — согласился механик. — Весной цветы — это рублики! Только тепличку построить... Тогда на базаре и встать не дадут! — Он подмигнул: — Это тебе не турнепс — кормовая репа!
Женьке стало скучно. Он рассеянно обозревал железную крашеную крышу над поленницей, дачный туалет цвета слоновой кости. Спросил:
— В доме газ, а зачем дрова?
— Что же, выбросить, раз было куплено!
Женька колупнул краску на туалете — не сдиралось.
— Все на совесть! — хвалился механик. — Это, брат, особый лак, такого не купишь! Между прочим, туалет для дачников. Для себя — в доме, настоящий.
Женька не выдержал.
— Пойду я, — сказал он, поворачиваясь к воротам, но механик отворил ему туалет и показал внутренний опрятный вид, где все на месте — и крючок, и крышечка.
— Ты и невесте это показывал? — спросил Женька, хороня улыбку.
— Она бы хозяйкой была, горя не знала, — задумчиво проговорил механик. — Я ведь все сам да сам, я все умею...
Он печально замолчал, молодой да красивый. Глядя на его мощные плечи, Женька вслух подумал:
— Да, прогадала девка. Такое счастье упустила.
— Ладно уж тебе, — махнул рукой механик. Он повел гостя на веранду, вытащил бутылку вина. — Выпьешь?
Женьку перекосило: после теткиной выпивки и сейчас голова болит.
— Нет, — покачал он головой. — Печень! — И ткнул себя в живот, в самый пупок.
Механик не очень-то огорчился. Он быстро спрятал бутылку и пошел провожать Женьку.
Они медленно шагали к мосту. По дороге механику кивали старики, кланялись со скамеечки старушки, одобрительно посматривали молодицы с авоськами, а он шагал, важный, гордый, по самой середине улицы.
Загудел завод. Механик остановился и сказал Женьке:
— Давай здесь народ переждем, ну его!
Они стали в тень, а мимо повалили заводские — старые, молодые, разные.
Женька повертел головой, выбрал одного, седоватого, подбежал к нему и, кивая в сторону механика, сказал:
— Папаша, минуточку! Вы его знаете?
Седоватый всмотрелся и, как механик не отворачивался, разглядел его. Хмуро ответил:
— Кто ж его не знает, лодыря!
МАШИНА
Все течет, все меняется: темнее стала река, беспокойнее ветер, задумчивей Женька. Он часто вылезает на высокий берег под низкие облака и глядит на Мишино поле. Там бегает шассик, шагает важный Павлуня, суетятся бабушки.
— Чего ты тут сидишь? — спрашивает Женьку Саныч. — Чего ты высидишь? Иди к Бабкину!
Ушел бы Женька, да совесть не велит. Странный это зверь — совесть: зубов не видно, а кусает, когтей нет, а скребет. Вот все бы, казалось, ладно выходит у Женьки: работа не пыльная, начальство далеко, никто жить не учит, а тошно. Подойти бы к Бабкину и прямо сказать: «Не могу один, примите в компанию!» Но как вспомнит Женька длинные грядки — так страх берет.
Однажды Женька увидел на Мишином поле народ и машины. Гудел апельсиновый трактор, скобой выпахивая морковку, на дороге выставились первые мешки. «Началось!» — понял Женька и со всех ног побежал к людям.
Видно, дело только налаживалось: скоба подрезала первые грядки, на которых густо валялись оранжевые сосулины с лихой гривой. За трактором шли девчата и парни, одни дергали морковку за хвост и клали ее в кучку, другие рубили вершки, третьи собирали в корзинки сладкие корешки, набивали мешки, забрасывали их на машины.
Видно, работа только расходилась: народ еще много шумел, перебегал с места на место, бузил и все вокруг хрустели морковкой. Борозда, трава, поливная канава — все засыпано свежей ботвой.
Женька тоже ухватил морковку за хвост и, прополоскав ее в канаве, с азартом откусил. И опять удивился тому, как это получилась морковка сладкой, когда Бабкин выхлестал на поле столько всякой горечи.
— Становись, — сказал ему Бабкин таким тоном, словно Женька никуда и не убегал.
Лицо паренька посветлело, он благодарно и торопливо закивал, схватил корзинку, но в эту минуту Павлуня повернулся к нему и заговорил:
— На готовенькое все горазды, а раньше все убегали, раньше не хотели к земле-то, замараться боялись, раньше...
— Стоп! — остановил его Бабкин. — Притормози!
Женька, выпустив корзинку, понуро возвратился на свой немилый понтон. Сел на берегу. Понтон не работал — поливать нечего. Саныча не было возле движка — он давно крутился рядом с Бабкиным. Женька остался один. Он сделался весь сырой и некрепкий, как снежная баба по весне, плечи его обвисли. И было ли оно, то золотое поле, или приснилось?.. Назвал ли его тогда парторг по имени-отчеству или послышалось?..
— Чего один сидишь? Пошли обедать!
Женька поднял похудевшую тоскливую мордочку. Наверху широко стоял Бабкин, а чуть позади его — Саныч и Павлуня.
— И сижу! А вам-то что? — по привычке отвечал Женька, поспешно вылезая к ним.
Бабкин протянул ему крепкую руку.
Ребята двинулись вдоль по деревне. Усталые, молчаливые, пыльные. Встречный народ уважительно сторонился, провожая их глазами. Женька невольно пошел таким же развалистым шагом и так же забросил пиджачишко на острое плечо.
Они миновали уже и большие совхозные здания, и маленькие дома, и совсем тощие избенки, брошенные хозяевами Климовки, и пришли на самое дальнее, скрытое за лесной полосой морковное поле. «А обед?» — подумал Женька, увидев на поле те же корзинки и те же мешки.
Только машина на грядке была новая. Женька видел ее однажды в мастерской: спереди у нее ножи, а позади — барабан.
Возле машины стояли люди: директор, инженеры, Трофим и еще какие-то озабоченные незнакомцы.
— Начнем, пожалуй, — сказал Ефим Борисович, и машина на мягком резиновом ходу двинулась по грядке. Ножи срезали ботву, а лопасти, похожие на железные руки, подгребали к себе землю вместе с морковью и отправляли ее на транспортер и дальше — в барабан. Барабан крутился, очищая морковку от грязи.
— Вот это дело! — сказал Женька. — Это здорово!
