белом снегу глубоко прорезались следы полозьев.
Через час, а может, через два по дороге из лесу заскрипели сани. На них везли Варвару.
— Живая?
— Плохая, — сказала Лешачиха, шагая рядом с санями вместе с людьми. — Детеныша скинула. Мертвого.
Павлуня тоже пошел с Женькой и Лешачихой. Он касался ладонью головы лошадки, слушал ее утомленное дыхание и думал о том, как объяснить Трофиму такое горе.
НАГОВОР
Утром Модест не вышел на работу.
— Заболел, а может, совесть загрызла, — предположил Саныч.
— Вику проклятую караулит, поди! — яростным шепотом возразил ему Женька и сплюнул.
Павлуня не принимал участия в разговорах — он отрешенно бродил в отдалении.
Было тихо. К утру подошла оттепель, и тракторные тележки вдруг крепко запахли болотом.
Неожиданно у мастерской появился сторож из конюшни. Разглядев среди механизаторов Павлуню, он закричал, потрясая кнутовищем:
— Пашка! Сукин ты сын! Кто тебе велел кобылку брать? Ты жеребенка сгубил, идол длинный!
— Что ты, дед! — вступился было Женька. — Это ж Пузырь отмочил!
Однако никто его не услышал: Лешачихин сын после вчерашнего сипел. А сторож, грозясь кнутовищем, подступал ближе к Павлуне, напирал, лез тощей грудью:
— Зачем брал, а?! Объясни народу!
— А ты зачем спал? — рассердился Женька и обернулся к товарищу: — Чего молчишь? Не могу я за тебя надрываться: видишь — дудка сломалась. Сам валяй!
Павлуня молчал в недоумении, зато сторож, совсем осмелев, громко на все стороны объяснял механизаторам, столпившимся вокруг:
— Только отошел на минутку, а он, видать, и пробрался! Прихожу — нет лошадки! А этот длинный, говорят, за своей кралей поехал, которая у него жила!
— А ты видел? — еле выдохнул Женька.
Сторож ответил:
— Люди говорят, а люди знают! — Он опять ткнул кнутовищем в сторону мирно стоящего Павлуни. — А на вид-то тихий! А в душе разбойник! Весь в Марью свою Ивановну! Одна порода!
Механизаторы недоверчиво посматривали на сторожа и с удивлением — на Павлуню. А когда Женька из последних сил решил еще раз крикнуть про Модеста и уже натянул жилы на шее, Иван Петров, вдруг осердясь, стал шибко вылезать из собственной телогрейки:
— Не допускать его до работы! Пусть объяснительную пишет! Директору! Лично!
— Так! — топал валенком сторож.
Женька издали повертел пальцем у виска, не в силах ничего больше сказать. Павлуня, побледнев, пробормотал:
— Не виноватый я... Верно... — И при этом так суетливо топтался и мигал, что механизаторы поглядели на него с большим сомнением.
И совсем не к месту раздался змеиный Женькин шип:
— Тогда и меня гоните!
— Из тебя работник! — забегал встревоженными глазками Иван Петров. — Только под галошами путаешься!
Вчера бы на эти обидные слова горячий Женька ответил великим воплем, а сегодня он только мудро, по-взрослому усмехнулся и сказал Павлуне:
— Айда в контору!
У комсорга не было личного кабинета — ему отвели угол и стол в парткоме. В этом углу висели по стенкам грамоты, а на столе стояли кубки. Парни обрадовались, застав комсорга у стола, правда, одетого, готового, видно, к бегам. Тут же возвышался Аверин.
— Что случилось? — спросил Боря Байбара.
Безголосый Женька заехал Павлуне локтем под ребро. Тот, икнув, сказал:
— Не верят они...
— Кто не верит?
— Люди...
— Да говори ты толком!
Аверин, взглянув на часы, кратко сказал:
— Ладно! Поехали! В пути потолкуем!
Павлуня с Женькой, переглянувшись, вышли на улицу и остановились в нерешительности у черной легковой машины.
Василий Сергеевич кивнул:
— Прошу!
Смелый Женька первым нырнул в теплую легковушку, уселся в своем ватнике на заднее сиденье, на ковер. Шофер покосился на него в зеркальце, но ничего не сказал. Вместе с ребятами сел Боря Байбара, а Василий Сергеевич втиснулся рядом с водителем.
— Трогай!
Машина рванулась, мягко понеслась, чуть покачиваясь. Аверин повернулся к парням, устроился поудобнее и спросил:
— Ну, в чем там у вас дело?
Женька опять пихнул Павлуню. Тот набрал полную грудь воздуха, передохнул и начал обдумывать самую важную, авангардную фразу. С начальством нужно было толковать неторопливо, с достоинством, и Павлуня начал так:
— Дело было в субботу, одиннадцатого числа... Я шел и увидел на автобусной остановке Вику с ее ребятами...
Он посмотрел на Женьку, Лешачихин сын кивнул: так.
И парень повел свой просторный рассказ с самого-самого начала, не упуская мелочей.
Василий Сергеевич и Боря Байбара слушали чутко, не торопили — благо до Москвы было целых два часа пути.
Когда легковушка вырвалась наконец из толчеи на быструю кольцевую дорогу и понеслась, шурша шинами, и ветер стал лихо посвистывать навстречу, Павлуня на медленной телеге наконец-то подкултыхал к краю своего повествования:
— ...Мы подбежали и увидели Модю, без шапки и белого...
«Точно», — кивал Женька. Павлунин рассказ ему понравился, правда, не хватало в нем ярких, сочных красок.
С кольцевой трассы свернули они в тесные улочки старой Москвы, и тут Павлуня закончил совсем:
— ...Подошел Иван и увидел меня, и велел писать объяснительную, а писать мне нечего — я не виноват совсем.
Павлуня замолчал, кротко глядя перед собой.
Василий Сергеевич обратился к комсоргу:
— Что скажешь, комсомол?
Боря засверкал черными глазами:
— Не виноват Пашка! Это точно, не виноват! Ручаюсь! А вот кто лошадь проспал — разобраться нужно!
Василий Сергеевич мрачно пообещал:
— Я разберусь — перья полетят! И, если тут Пузырь замешан — задавлю! Хватит мне с ним носиться!