крыльях летевшую к ним.
— Не надо! Пойдем! — сказал он Женьке быстро, как только мог. И зашагал первый, не оборачиваясь.
Женька, возмущенно бормоча что-то, припустился за ним. Горячо стал он убеждать товарища «выгнать эту выдру обратно к Моде», а Павлуня молчал, смотрел под ноги и размышлял длинно: «Выгнать... Как это? Кошку не выгонишь, собаку жалко, а тут — человек...»
— Нет! — сказал он с твердостью. — Я ее не обижу.
Вытаращив глаза, Женька врастяжку простонал:
— Ой, мама! Держите меня! Он в нее влопался!
Павлуня пожал плечами.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Поздно вечером Павлуня отправился в поход. Он прошагал мимо клуба и музыкальной школы, миновал последние дома, ступил на поле. Пробороздив его прямиком, вошел в совхозную теплицу.
На поле лежал снег, свистел над ним ветер, а в теплице было тихо, по-весеннему пахло распаренной землей и травой.
Тень ворохнулась в углу.
— Кто?
— Я, — ответил Павлуня. — Мне бы, дядя Силантий, гвоздичек. Парочку.
— А троечку тебе не надобно? — Сторож, вытягивая шею, приблизился шагов на пять. — Это ты, Пашка? — признал он. — Зачем тебе и вдруг цветы?
— Нужно, — сказал парень, оглядывая теплицу. — Мне бы белую и красную.
— Иди завтра в бухгалтерию, выписывай счет, плати деньги, как все люди... — начал было сторож скрипуче.
Но Павлуня с укором перебил его:
— Завтра поздно будет! Завтра я выпишу, а цветы сейчас, а?
Дед почесал затылок.
— Дата, что ли?
Павлуня кивнул. Сторож, кряхтя, доверил ему ружьецо, велел стоять тут и никого не пускать, а сам направился куда-то в угол теплицы, в заросли. Вернулся оттуда не скоро, торжественно протянул четыре гвоздички — две белые и две красные. Сам стоял в сторонке, любуясь цветами и Павлуниной радостью.
— Давай, что ли, в газетку заверну, чтоб не замерзли.
Дед старательно закутал тонкие, но такие живые, упругие стебли. Потом Павлуня долго упрятывал цветы под ватник, к самому животу, а упрятав, сказал с чувством:
— Спасибо, дядя Силантий!
Дома он прокрался в комнату матери, где безмятежно спали гости, и поставил цветы на стол, в вазочку. Улыбаясь, лежал в темноте, дожидался утра.
Утром, едва успел парень натянуть брюки и рубаху, как к нему вошла, шлепая туфлями, Вика, вставшая сегодня необыкновенно рано. Лохматая, в потрепанном халате, она была похожа на молодую красивую ведьму с гвоздиками в руках.
Нюхая цветы, спросила:
— Ты?
Павлуня смущенно кивнул и закраснелся:
— С днем рождения тебя.
— Вот черт! Как узнал?
— Сама ты ведь... Число все спрашивала... Тринадцатое сегодня...
Лицо ее мгновенно преобразилось — стало резким, глаза блеснули, сжались губы.
— Трина-адцатое, — протянула она. — Ну, миленок, погоди...
Вика приказала Павлуне «чертом лететь за водой».
— На работу мне, — виновато сказал он.
На это гостья пренебрежительно ответила:
— Черт с ней!
Пока хозяин бегал за водой, пока искал Вике тряпку да мыло, часовая башня в комнате Марьи Ивановны отбухивала свои полновесные минуты. И как ни спешил потом Павлуня, все равно у мастерской он появился позже всех. Женька метнулся к нему:
— Ну как твоя мадам? Не сбежала?
— Да нет...
Павлуня вдруг, беспокойно завертел головой:
— А Модест, Модест где?
— Там он, — указал рукавицей Женька. — В мастерской, на ремонте.
Павлуня поспешил в мастерскую. Там, на яме, застыли трактора, неторопливо копошились люди в черных халатах. У крайней машины сосредоточенно работали Модест, Боря Байбара и Саныч. Странный вид имел этот трактор без гусениц и кабины. Двигатель его стоял отдельно на стенде, поблескивая смазкой.
Модест оглянулся.
— Пришел, — смущенно пролепетал Павлуня. — А я думал...
— Я обещал! — ответил Модест и полез в смотровую яму, под свой трактор.
Напрасно Алексеич, присев на корточки, силился увидеть между катками его лицо.
— Поезжай на склад — гусеницы привезли! — отдал приказ новый звеньевой.
— Нажили начальство на свою голову! — сказал Женька, а Боря подмигнул.
— Ладно, поехал я, — легко вздохнул Павлуня и, прихватив с собой Женьку, отправился выполнять приказ.
И весь день работалось ему здорово. Несколько раз забегал бригадир, спрашивал, как настроение у нового звена да как идут дела. Это было приятно. Заглянул «сам» и, не разглядев маленького Модеста в яме, кинулся шуметь на всю гулкую мастерскую, а когда звеньевой выглянул — смущенно притих и ушел. Женька смеялся, остальные — нет.
День прошел славно, и вечер нагрянул неожиданно. Ребята, сполоснув руки и скинув робы, выходили на улицу без слов.
Женька был очень доволен: они немало поколесили с Павлуней с утра — съездили на склад, в хранилище, еще в два-три места. Раньше Павлуня давал ему «покрутить» руль только на ровной, пустынной дороге, на малое время и без тележки. А сегодня Женька накрутился так, что чувствовал, как потяжелели мускулы на руках и приятно побаливали. Принимал он и самое деятельное участие в ремонте — тут больше помогал языком, чем руками.
У клуба разошлись. Павлуня с Женькой остались вдвоем. Они настороженно посматривали на окна Павлуниного дома — в них горел свет.
— Тут! — сплюнул Женька. — А ну, поглядим! — И он зашагал с видом самым решительным.
Вика сидела за столом, складно одетая, лихо подкрашенная, очень красивая и злая. Стол был накрыт той самой снежной скатертью с цветами по краям, которую Пашкина мать берегла пуще кошелька и на которую всегда сверху стелила пленку, чтобы не замарать. Теперь же прямо на скатерти, на нетронутом снегу, красовались закуски и вина. Поблескивали тонкие рюмки — гордость Марьи Ивановны. Она дрожала над ними мелкой дрожью и никогда на стол не ставила. Распластанная банка бычков в томате успела наследить, и Павлуня хмуро смотрел на желтые лужи.
Женька ничего не замечал, кроме торта, который возвышался посреди стола.
Нацеливаясь пальцем, он быстро спросил:
— Вкуснотища небось?
