Ей вторил Алешка:
— Хочи-им!
Ребятишки были сытые, как хомячки. Кричали они весело, норовя переорать друг дружку. Женька послушал, поглядел и вдруг вспомнил, что он не приготовил уроки к школе. Павлуня умоляюще посмотрел на товарища, но тот, пряча глаза, торопливо оделся и убежал.
— Заткнись! — приказала Вика своим близнецам. — На улицу марш!
Радостно завизжали Сашка с Алешкой и, схватив в охапку свои шубки да шапки, притащили их к матери.
— Сами не маленькие! — отмахнулась она.
Павлуня подумал, что одевают малышей, должно быть, тоже дед да отец, и опять пожалел Модеста, а вместе с ним немного и Ивана Петрова.
Сашка с Алешкой со своими шубками стояли теперь перед ним, глядели требовательно. Хозяин принялся одевать их, но дело не ладилось.
— Вот чучело безрукое! — проворчала она и начала ловко управляться со всеми этими шубками, платками, ребятишками, валенками и шапками.
Сашка с Алешкой волчком крутились под огневыми руками матери, попискивая, как котята. В момент снарядив их, Вика сунула каждому по куску хлеба с маслом и выпихнула на свежий воздух. Покончив с этим делом, пояснила Павлуне:
— Я все могу, ты не думай! Только хочу моего дурня к делу приучить!
Павлуня про себя поздравил Модеста и с «дурнем».
Он хотел спросить, думает ли Вика одеваться в дорогу, но постеснялся. А гостья, по всему видно, никуда ни ехать, ни идти не торопилась. Скрестив на груди белые руки, она опять замерла у окна, простоволосая, неумытая. Павлуня слышал, как она еще раз пробормотала:
— Двенадцатое, говоришь? Ладно, подождем...
Хозяин принес картошку, вымыл ее, уселся чистить.
— Господи, чистильщик!
Она с досадой выхватила у парня нож, но сделала это так сердито, что порезалась.
— Чучело! — озлилась красавица и засунула палец в рот.
Павлуня засуетился: разыскал у матери аптечку, высыпал содержимое на стол. Содержимого было немного: пузырек йода да горчичники. Марья Ивановна сроду не болела, а если случалось ей простыть, то лечилась чаем с медом либо горячими щами. «Хорошо вспотеешь — хворь одолеешь!» — говаривала она, потея над тарелкой.
Не найдя бинта, Павлуня отыскал шелковый носовой платочек и принес его заправщице, страдальчески изломав брови.
— Отстань! — отпихнула она его руку с платочком. — Масла давай! Так! Ложи на сковородку! Да морду к огню не суй — обваришь!
Павлуня неслышно отошел в сторону. Печально смотрел он на золотоволоску: «Хорошо, когда она молчит».
Скоро картошка была готова. Вика поставила ее на стол и велела хозяину позвать «этих обормотов».
Двор был истоптан, посреди него валялась бочка, но сами близнецы пропали. Вдруг раздались глухие удары, и тут же послышался раздраженный голос боровка.
Павлуня поспешил на шум. Сашка с Алешкой за сараем тешились тем, что лупили по стене лопатой и веселились, когда боровок протестовал.
— Домой зовут, есть, — сказал Павлуня, отбирая у близнецов лопату.
Они понеслись с визгом. А хозяин, проходя мимо сада, увидел на коре старой яблони такие глубокие раны, что сердце его сжалось. Он понял, что Сашка с Алешкой били по стволу той же лопатой, и убрал, проклятую, подальше в сарай. Потом потрогал рукой дерево, покачивая головой и не торопясь в дом, куда веселыми медвежатами убежали близнецы. Подышав волей, побрел к себе.
Вика уже сидела за чаем. Сашка с Алешкой, расправившись с картошкой, грызли яблоки и пихали друг друга под столом ногами. По всему было видно, что это здоровые, резвые дети, с хорошим аппетитом. Глядя на них, Павлуня еще раз от всего сердца посочувствовал и толстому Модесту с его бакенбардами, и тощему Ивану с его умными речами.
— А ты чего же? — равнодушно спросила Вика, отодвигая чашку и отдуваясь. — Чай вон остался.
Павлуня засмущался:
— Ничего, я потом, после...
Не мог же он позволить себе жевать при даме!
— Ну, как знаешь.
Сытая Вика заняла свой пост у окна, голодный Павлуня вышел во двор. Он отыскал молоток, гвозди и, приставив лестницу, полез на крышу сарая. Здесь, высоко над миром, было тихо и морозно. Плыли облака. Сашка с Алешкой сидели в доме.
Павлуня стал деловито тюкать молотком по крыше. Занятый работой, он не заметил, как на улице появился Модест. Супруг шествовал по самой середке совхоза, а за ним следили десятки глаз.
Только услышав визг младших Петровых, Павлуня посмотрел вниз. Там Сашка с Алешкой валялись в сугробе, болтая ногами. А на крыльце такой королевой стояла Вика, что хозяин от восторга едва не погремел с крыши. Она была в шубке и шапочке, причесанная, умытая, с блестевшими глазами.
— Ого, — промолвил парень, упуская молоток. Он с грохотом проехался по железу.
Красавица подняла глаза.
— А-а, вон он где! Ребята, лупи его!
— Лупи! — закричали близнецы. Урча от удовольствия, они стали хватать снежные комья да ледышки и бросать их в Павлуню.
Сама Вика тоже пустила в него снежком. При этом она так громко хохотала и так лукаво поглядывала, что парень, прикрываясь рукавицей, покраснел.
Модест, не взглянув, не повернув кудлатой головы, чинно проследовал мимо. Вика оборвала смех. Сощурясь, глядела вслед супругу.
— Крикнуть? — сочувственно спросил сверху Павлуня.
— Пошел к черту, дурак!
Она ушла в дом, сердито скрипя снегом.
Хозяин спустился с крыши. У калитки стоял Женька.
— Живой?
— Живой пока, — вздохнул Павлуня. — А вон Модест пошел...
Женька увидел непокрытую голову и без лишних слов кинулся за Модестом. Павлуня, помедлив, побрел следом.
Когда он подоспел, Женька и Модест стояли друг против друга, сунув руки в карманы и набычившись.
— Когда своих заберешь? — требовательно спрашивал Лешачихин сын.
А Модест, тряхнув баками, твердо отвечал:
— Никогда!
— Во как! А куда ж Пашка их денет?
— А куда хочет! Хватит! Замучила! Я ведь тоже. Человек!
Услыхав знакомую, крупно рубленую речь, Павлуня внимательно посмотрел на супруга. Тот осунулся, почернел, бакенбарды его измочалились.
— Ничего, — сказал Алексеич Модесту. — Все как-нибудь... Бывает всякое...
Модест пошел прочь.
Женька хотел что-то крикнуть вслед ему и открыл уже рот, но Павлуня увидел соседку Груню, как на
