запоротого драгунами, тот Степан, который перевернул деревню и начал создавать коммуну, что-то там у Советов предал!
А Марфа, заглядывая в щелочку чулана и подслушивая разговор, уже представляла себе, как расскажет новость красноглазой старостихе у колодца, и полетит черная молва из двора во двор…
— Допрыгался комиссар, — шипела невестка Бритяка. — Оставил Настьку соломенной вдовой с чужим приплодом!
Глава восьмая
Гагарин, командовавший теперь офицерским батальоном корниловцев, не мог сам заехать в свою усадьбу. Он отправил туда недавно выпущенного из тюрьмы агронома Витковского, которого вез с собой от самого Курска, а в помощь ему, на случай возможных осложнений с мужиками, послал адъютанта — поручика Кружкова.
Осмотрев восстановленное коммунарами имение и вытолкав из дома на дождь Никиту Сахарова, отважившегося заговорить о прошлогоднем расчете, гагаринские посланцы расположились в большой светлой комнате.
— Признаться, Григорий Варламович, я ожидал увидеть здесь пелелище, — развалившись на диване с папироской во рту, говорил словоохотливый Кружков. — Что за притча? Почему коммунары оставили в целости дом, надворные постройки, даже скирды немолоченого хлеба? Неужели рассчитывают вернуться?
Витковский, уставившись в окно злыми глазами я нервно перебирая пальцами жесткую бороду, отозвался:
— Могу только пожалеть, что в окрестностях моего поместья не нашлось Степана Жердева и Насти Ореховой, которые сохранили бы мне вот так родовое гнездо.
— Ваш уезд не освободили еще добровольцы?
— Нет. Алексеевская дивизия остановлена красными на границе моей земли.
— Пустяки! Через несколько дней советские войска побегут без оглядки. Я встретил офицера из ставки Деникина. Од рассказал замечательную новость. Англичане прислали нам танки-гиганты, с множеством пушек и пулеметов на каждом. Эти неуязвимые крепости ринутся прямо на Москву.
— А верно ли, поручик, будто Деникин разрешил мужикам пользоваться помещичьей землей? — спросил Витковский.
— Приказом Особого совещания подтверждается право собственности на землю за прежними владельцами. Допускается лишь аренда, с уплатой помещику части урожая или деньгами, по соглашению. Тут уж, как говорят, хозяин — барин. Хочу — дам из милости сиволапым, не хочу — убирайся прочь. Мой знакомый, помещик Юрьев, вернувшись к себе в ставропольское имение, отнял у мужиков три тысячи десятин. Те пошли жаловаться губернатору. Ну, конечно, от ворот — поворот.
Витковский крутил усы-колечки. Он давно списался с братом—начальником штаба дроздовской дивизии — чтобы отрядить воинскую, команду и выместить на мужиках все свои обиды. Но пока алексеевцы топтались на месте, приходилось мириться с должностью управляющего чужим хозяйством.
К окнам дома, шлепая по лужам, приблизились два мужика. Один из них, рыжебородый и очень бледный, со связанными сзади руками, беспомощно прислонился плечом, к веранде. Военная гимнастерка на нем была изорвана, в клочья, на теле кровоточили свежие ссадины.
Другой, коренастый, разметав по плечам черную с проседью бороду, деловитой рысцой взбежал по каменным ступенькам и стукнул в дверь.
— Господина офицера надобно! — крикнул он, заметив в окне Витковского.
Кружков неохотно поднялся с дивана. Выходя на крыльцо, пренебрежительно спросил: — Тебе чего? Кто такой будешь?
— Староста Чибисов. Из Жердевки, господин офицер! Дозвольте, ваше благородие, учинить по всей строгости допрос председателю Совета и красному бойцу Федьке Огрехову! Он не иначе как подосланный… Вот и пакеты мною захвачены! — и Волчок протянул поручику несколько старых конвертов, заштемпелеванных сургучными печатями.
Кружков взял конверты, вскрыл их и начал рассматривать бумаги. Это были лубочные карикатуры на царскую семью и министров-капиталистов, присланные в сельсовет для расклейки года полтора тому назад и благодаря огреховской жадности оставшиеся у него дома — на раскур.
С видом негодования и торжества Волчок протянул новую улику — отпускное удостоверение, выданное Огрехову красноармейской частью, где он недавно служил.
— Учините форменный допрос! То есть я об него кулаки разбил, ваше благородие, а без толку… Шпионства своего не выдает. Кинулся в Татарские Броды — никого не застал: Бешенцев и Мясоедов на выручку к барину Лаврову поехали… Драка там с мужиками!
— Ладно. Ты иди, староста, домой, — сказал Кружков, желая избавиться от чересчур навязчивого искоренителя большевизма. — Да передай деревенским приказ: сегодня же принести все награбленное на двор помещику Гагарину! Понял?
— То есть которые вещи мужики взяли позалетось?
— Черт вас знает, «позалетось» или когда вы тут грабили барина! Ты слушай приказ.
— Слушаю, ваше благородие…
— Одним словом, чтобы принесли все, вплоть до игральных карт! А хлеб, собранный на помещичьей земле, немедленно молотить и ссыпать в господские амбары. Иди! За неисполнение — расстрел!
Волчок втянул голову в плечи и, не глядя на Огрехова, спустился со ступенек. Он вдруг потерял свою прежнюю храбрость. Ведь угроза офицера относилась в первую очередь к нему! Больше других поживился Волчок гагаринским добришком, когда налетели окрестные деревни громить усадьбу.
Прогнав от себя старосту, Кружков досмотрел карикатуры и крикнул в раскрытую дверь прихожей:
— Григорий Варламович, не угодно ли полюбоваться?
— М-да, — Витковский удивленно выпучил глаза на изображения. — Можно сказать, полный гиперболизм… Странная живопись у большевиков.
— Обратите внимание, какой ужасный прием — показывать только гадкое!
Разговаривая с агрономом, офицер шагнул через порог, бросил плакаты вместе с конвертами и отпускным удостоверением в горящий камин и вернулся к двери.
«Эх, черт! Оставил мне староста мужлана», — подумал он, косясь на Огрехова.
И кивнул с небрежной, скучающей гримасой:
— Пошли!
Огрехов отделился от веранды и, ступая нетвердо, шатаясь, медленно побрел за офицером.
«Конец… пристрелит сейчас», — безразлично пронеслось у него в мозгу.
Он ждал конца в ту минуту, когда Волчок, заскочив к нему в избу и обнаружив больного, злорадно тащил его с печки. Ждал дорогой, получая удары в лицо, и в грудь, и в поясницу… Но силы еще не иссякли окончательно, не давая упасть тяжелому, холодеющему телу.
«Ребятенок жалко… сиротами останутся круглыми, — думал Огрехов, представляя себе в последний раз детские личики Варьки, Саньки, Польки. — Ох, горемычные… Хоть бы Степан выжил, отыскал бы Настю… Глядишь, и моим безродным дадут путь».
Кружков, семеня по утрамбованной щебенкой дороге своими короткими ножками в хромовых сапогах, направился мимо пруда к оврагу. Он мурлыкал на ходу песенку:
— Кто расписан, как плакат? То корниловский солдат!
Остановившись над отлогим скатом, Кружков равнодушно отстегнул изящную кобуру и вынул сверкнувший никелем дамский браунинг.
— Ну! Ступай вперед, медведь…
Огрехов молча пошел в овраг. Сзади хлопнул выстрел — пулей ожгло левое ухо, но мужик продолжал шагать.
