Пирамида, т.2

– Да здравствует великий вождь... – с горловым клокотаньем, потому и не совсем разборчиво отвечал качнувшийся при ударе Вадим.

– Не сме-еть... – без всякого выражения протянул тот и, видимо, за произнесение священнейшего титула нечистыми устами да еще в неприбранном виде удвоил порцию воздаяния.

Однако несмирившийся Вадим повторил свое неуместное восклицание, хотя не энтузиазм звучал в нем, а скорее огрызающееся остервенение затравленного человеческого естества, вновь и вновь тревожимого в его темной ночлежной дыре... И тотчас получил добавок – уже не наотмашь теперь, а вертикальным, сверху вниз силовым приемом, какой используется к особо комлеватым поленьям. И тогда, сразу поникший, с отвисшей челюстью, Вадим вдруг захныкал на тихой воющей ноте, уже всухую, из чего потрясенные родители могли заключить, что возлюбленный первенец их раскололся наконец. Наверняка и рухнул бы, кабы пара из-под земли взявшихся конвоиров не подхватила его под руки и буквально волоком не потащила к выходу. Обычно арестованным дозволялось одеваться в дорогу, так что лишением такой ничтожной милости раскрывался масштаб содеянных Вадимом злодейств и предназначенного за них возмездия.

Событие провернулось в столь стремительном темпе, что старофедосеевцы минуточки не имели снабдить горсткой сахарку на прощанье, чтоб побаловался кипяточком на каторжном этапе, даже обнять, родительское благословение крикнуть вдогонку. Остальные хлынули вслед, словно ветром вымело. Выбежавшие на крыльцо Лоскутовы застали их уже на полпути к воротам. Очень торопились – почудилось, будто в воздухе подскакивают на выбоинах износившейся кладбищенской мостовой... Жутко сказать, что еще помстилось в тот раз Лоскутовым с перепугу. К худшему сменившаяся погода, изморось с туманом пополам, мешала различить что-либо сквозь решетчатую ограду, но судя по непонятному мельтешенью мрака, в настежь распахнутых воротах в сочетанье с удушливым бензиновым смрадом, уйма черных машин участвовала в старо-федосеевской операции. Последнее обстоятельство невольно вызывало скорбную усмешку о высоте, достигнутой Вадимом в конце скоропалительной карьеры, правда – с обратным знаком.

Глава XI

Сбившись в кучку на крыльце, подавленно ждали наихудшего, но выстрелов не последовало. Взамен слышалось подвыванье удаляющихся моторов, сопровождаемое гиканьем как бы даже верховых, что невольно наводило на мысль о лихих, прости Господи, ради такого дельца оседланных демонах. Когда же увезли и подзатихло, тут-то и разразился неподдающийся никаким увещеваньям беспорядок. Ввиду полной неспособности старших Егору оставалось по привычке возложить на себя бремя семейной диктатуры, но и он оказался бессильным справиться с наступившей анархией. Со стенаньями бегали, вскрикивали, роняли вещи, причем уместно отметить особо прочный, наследственный у них в роду сон отца и сына Шаминых, не разбуженных несчастием соседей. Все пришло в движение: всхлипыванья сестры мешались с отрывистыми восклицаньями обезумевшей Прасковьи Андреевны, время от времени валившейся ничком перед богородицей в углу:

– Ты сама мать, вонми, Пречистая, на нашу беду. – В передышках же обезумевшая принималась совать в чемодан разные обиходные предметы вдогонку увезенному, тогда как дочка ее шарила по ящичкам и шкатулкам, тетрадки школьные трясла в поисках какого-то документа.

Однако трудней всего оказалось унять отца.

– Ты у меня мудрец... – весь сам не в себе, неотступно твердил младшему сыну о.Матвей, – тогда откройся мне, дитя, каким образом несгибаемые-то воители, блага народного добыватели, равно и породившая их нация вся, стали вдруг столь покладистые на любую команду, ревностно содействуя подавлению себя и кровных своих? То ли диалектика безграничного свободоискательства неминуемо приводит к смиренному послушанию перед догмой, то ли утвердившееся всюду безверие в жизнь небесную побуждает смертных крепче держаться за благо земное?

Когда же притомились оплакивать утраченное, взывать к Божественному милосердию, добиваться отклика на философские запросы, то осталось обыкновенное горе. И когда стало ясно, что каждая минута промедленья грозит непоправимыми последствиями, то беспросветное отчаянье сменилось всеобщим припадком неукротимой и покамест вполне бессмысленной деятельности, в центре которой стихийно возникла потребность в крайнем шаге вплоть до обращения к какому-либо наивысшему лицу. И так как по старой поговорке – до Бога высоко, до царя далеко, – о Шатаницком же, профессоре, коварно подсунувшем беглеца, помышляли с молчаливым содроганием, то и сговорились постучаться за выручкой к наиболее верному из четырех возможных кандидатов, к товарищу Скуднову. Отчаяние – плохой советчик. Наступал критический момент разбить столько лет хранимую копилку сбережений, потому что худшей-то оказии уже не могло приключиться до конца дней. Анонимные напоминания о себе присылаемым винишком, как и смутное профессиональное чутье, подсказывали о.Матвею, что беспощадный холод высоты, составляющей атмосферу всякой неограниченной власти, не погасил человеческой искорки в вятском земляке. И кабы уделил капельку своего могущества – отстоять юношу на краю могилы, то и должник с его небесными связями нашел бы, надо полагать, средствие оплатить незабываемую услугу. Несмотря на глухую ночь, к делу приступили без промедления: упущенная минутка грозила необратимыми последствиями. Правда, уже при пороге выяснилось, что засекреченный от смертных адрес предполагаемого кандидата во спасители неизвестен, но и тут непреодолимое, в сущности, затруднение мигом разрешил оперативный лоскутовский отрок, исподволь заготовлявший лазейки и отмычки к самым запертым дверям на свете.

...Дело в том, что весьма криминальные по непримиримой партийной этике бутылочные дары свои сообразительный соратник направлял в Старо-Федосеево не через казенного курьера, разумеется, а с кем- либо из домашних. Предпоследний сверток приносила миловидная, в сарафанчике, очень вдумчивая с виду девочка школьного возраста, верно, любимая дочка. По отсутствию старших скудновское приношение – довольно легкое, скорее символическое на сей раз, даже без кивка благодарности и стоя принимал Егор. Донельзя смущенная неожиданным убожеством обстановки в придачу к обувному смраду и, видимо, из потребности смягчить чем-нибудь вопиющее разделявшее их социальное неравенство, для равновесия, что ли, она призналась через силу, что они тоже на прошлой неделе схоронили маму. Недобрый мальчик продолжал насмешливо молчать. Необычно стояла жаркая осень, но в сумерках уже холодало. Только отсутствием родительского надзора объяснялось, что в такую даль, на ночь глядя, девочку выпустили в легком сарафанчике с открытыми, уже заметно озябшими руками. Тут она подкупающе улыбнулась, и он всей душой поверил ей... не то чтобы пожалел, а, минуя промежуточные стадии, простил ей наперед даже то, в чем не была виновата. Только и было меж ними обоюдности, но и той в иное время хватило бы на целую жизнь... На обратном пути – даже не из любопытства, а просто в запас на черный день, Егор тайком и до самой квартиры проводил посыльную, ради той же конспирации приезжавшую не в папиной машине, а городским автобусом... Теперь ему и приходилось проводить отца к его ночной безумной цели.

После злосчастного гавриловского скитанья то был второй, большой Матвеев выход в мир. По наличию в их районе необходимых коммунальных учреждений для полного прохождения жизни он и раньше как устарелый человек, иного века осколок, даже в переодетом виде избегал без крайней нужды появляться на центральных улицах, где прохожие школьники сразу признавали в нем ископаемую церковную диковинку. Все чувствительнее становившееся клеймо лишенца, настигающий сзади резиновый шелест движенья, огненное перемигиванье реклам да и непривычный