Пирамида, т.2

надо? Похоже, опыт предшествующей работы заставлял его усомниться в самой реальности подозрительной пары. Выслушав сбивчивые, вперебой, пожелания навестить затерявшегося приятеля, чуть ли не земляка, начальник вместо ответа затребовал у Никанора удостоверительный документ и, постукивая в голый стол карандашом, сличал фотоснимок с оригиналом, несмотря на кое-какие неповторимые приметы в его лице. Пока путем фильтрации и выверки на просвет выяснились классовые обстоятельства владельца, Дуня с замиранием сердца ждала момента, когда примутся за ее подноготную лишенки. Недослушав истории морячка, ставшего могильщиком, начальник дважды удалялся по срочному делу, оба раза – с наказом не отлучаться, хотя все равно выйти оттуда без отметки на пропуске смертному было нельзя. Вернувшись, он собирался продолжить развлечение допроса, если бы не срочный вызов в инстанцию. Когда старо- федосеевские искатели с пустыми руками вышли наружу, был уже на исходе короткий осенний денек. Зато оттуда до прежней дымковской квартиры ехать было прямым трамваем, без единой пересадки.

Подмосковный поселок, куда прибыли на исходе дня, доживал свои последние сроки. Каменные корпуса циклопической стройки по ту сторону железнодорожного полотна так и грозились шагнуть на эту, уцелевшую от прошлого века деревянную ветошь с резными наличниками и флюгерами на шпилях: сама так и просилась на дрова. Но странно покоряла взор смиренная, прощальным багрецом подсвеченная красота нищеты, так и просившаяся на кисть живописца. Вдобавок посреди, и по тому морю синему, Дунюшке на поклон, плыл кораблик с оранжевым парусом, целиком из кленового листа... Но какие только шалости да спирали по воде ни выделывал ради нее баловной ветришко к вечеру, она ему не улыбалась даже. В довершение бед, по жердочке в одном месте переходя голубую пучину, зачерпнула воды невзначай, так и ходила потом с мокрыми ногами.

Указанное в записке строение помещалось на тесной улочке с палисадниками в обрез на яблоньку с сиренькой. Рябая, с плоским лицом баба-гора выглянула на крыльцо унять осатанелого пса на цепи. Заодно сняв с веревки просохшее белье, она повела посетительницу в дом. Тотчас мелкая ребятня отовсюду метнулась им под ноги, но серия пинков и затрещин сообразно вине и возрасту мигом восстановила порядок. Непонятно, как они размещались там в такой тесноте. В левой каморке, к вечеринке видно, накручивала кудри перед зеркалом крупнотелая, под стать матери, полуодетая дочка, а сквозь закрытую дверь справа бренчала неопытная гитара – чья-то из старшего поколения, не мужа, который за фанерной перегородкой по соседству храпел на пару с продавленной радиотарелкой. Словом, по воскресному безделью все были дома, кроме квартиранта, побежавшего в кооператив, где после долгого перерыва выбросили изюм в продажу. Но до выяснения Дуниной надобности, по воспаленным глазам признав за ней простуду, управительница жизни погнала девчонку на кухню испить горяченького, пока просохнет обувка. Разумеется, при таком числе подопечных лишняя порция щедрот ничего не стоила приветливой хозяйке, но в данном случае само по себе привлекательное гостеприимство нищеты диктовалось здесь добавочными причинами. Нежилая, без окон, задняя пристройка была у них серьезно оборудована для самогоноварения. Правда, из предосторожности, главным образом от детей, делом занимались лишь ночью, но последнее время, в связи с повышением достатка потребителей и перебоями в снабжении местных забегаловок, пришлось решиться на дневную смену. Если бы соседи и узнали о процветающем возле них запретном промысле, сработал бы юридический тезис народной морали о непогрешимости многосемейных тружениц, вынужденных кормить подобную ораву с инвалидным супругом во главе. В самом разгаре был производственный процесс, и хотя ни запах, ни бульканье не сочились сюда сквозь бревенчатую стену, нельзя было все же без разговора отпустить безобидную девочку, вздумавшую почему-то навестить жильца как раз в его отсутствие.

– Садися где тебе глянется, тихая ты моя, сиди да отдыхай, пока баретки сохнут! – со всех сторон обступая полюбившуюся ей девчоночку, хлопотала приветливая домохозяйка. – Больно ты мне приглянулася... Хочь из-за моря позови меня шепотком Степановна! и я тебе враз откликнуся. Охотно тебе поясню, с чего я такая ко всякому прилипчивая. Вроде и не приходится на Бога роптать: сколько нас на свет ни рожалося, все пока под одной кровлей умещаемся. Ну, по тесноте чего у людей не бывает до самой поножовщинки, а у нас и бранного словца не слыхать, ни разу пока не делилися, не разъезжалися: одно слово – из одной миски хлебаем, дружным гнездом живем. Опять же кажный при своей специальности, чужих нанимать не станем: маляры и сапожники, слесарь свой имеется, старший зять даже в дьякона заделался... а от покойного брата племянница, парикмахерша, прошлый месяц даже на приз отличилася по своему дамскому рукоделью. Сама на кухне кручусь да еще на сторонке прирабатываю. Иной и скажет со стороны – чего тебе, дурища, не хватает? Полон жителев дом, одной воды на борщок двумя бадейками не обойдешься, внуки опять же... А что внуки? Только и норовят кошку подпалить либо глаза друг у дружки выткнуть! Но раз ты спрашиваешь, милая, то я тебе отвечу. Была у меня любимая дочка, с тобой одного годочка, такая нежная да звонкая, ровно песенка. И увязалась она с молодежью за полярный круг из природного интересу, – город какой-то с хреновым названием: зубы ноют, пока выговоришь. Поехала да и заглохла безвестно: через главную милицию заявляли, по всем сибирским речкам баграми шарили... Тому второй годок пошел. С той поры пристрастилася я пуще вина, кралечка ты моя, с девчатами душа об душу помиловаться. Болесть моя такая, ненасытная: не отпущу, пока душеньку ейную не выспрошу, ровно малое дитя до ниточки не раздену – полюбоваться, как она ножонками шевелит. Вишь, какая я, вся перед тобой нараспашку... и ты тоже, милая моя да горячая, потешь меня заместо дочки, раскройся Христом-Богом, не таися! – и в простецкой бабьей манере осведомилась для завязки отношений – велико ли семейство, много ли работников и чем папаша занимается – от себя работает либо служит где.

– Как вам сказать... ну, он у нас вроде кустарь без мотора! – неопределенно вздохнула Дуня и с тоской поглядела в пустынный проулок за окном.

Естественно, пока поджидали загулявшего жильца, и Дуня в свою очередь немало поведала разных сведений о старо-федосеевском житье-бытье задушевной женщине, изголодавшейся по обыкновенной ласке людской при всей ее толщине. Покоренная тревожной и ранимой искренностью собеседницы, она и сама, хоть и полагалась стеречься посторонних при подпольном ремесле, приоткрыла кое-что о себе. Такая была Дуня в тот день звонкая, трепетная, на просвет видная вся, что у толстухи и мысли не возникало ни о возможном сыскном подсыле насчет самогоноварения, ни о каких-либо интимных отношениях с ее постояльцем. Однако подметила неуловимое сходство обоих по их житейской неумелости, словно одинаковую вину испытывают перед кем-то за свое недозволенное существование, что в свою очередь позволяло бабище предположить кровное родство, даже спросила – не сестра ли. И так как объяснять было длинно и почти безумно, а лгать да еще без подготовки не могла, то и ответила с горьким приближением к правде, что она ему теперь вроде никто, пожалуй. Подкупающая примета, что в погоне за чужим доверием не прикинулась невестой, хотя бы родственницей, расположила хозяйку на обстоятельный рассказ об отсутствующем жильце. По ее словам, лучшего квартиранта по всей России не сыскать: всегда веселый да бесскандальный, пока не обнищал, без подарков, бывало, домой не возвращался, так что оборванцы ее в нем души не чаяли. И уже столпившиеся вокруг матери до нового разгона детки, все в нее скуластенькие, подтвердили в шесть ртов, что постоялец у них действительно на большой с присыпкой, в переводе с уличного жаргона означавшее экстра-первый сорт.

– Кабы не чудил иной раз до всеобщего перепугу, – стала сказывать хозяйка, прилаживая туфельки собеседницы к теплой стенке печки, топившейся, несмотря на погожий день. – Прошлую весну сестра ливер телячий из деревни привезла. Я ему сдуру отварное на блюде и принеси полакомиться. Так он у меня и глаза закатил, после чего сутки просидел, в угол забимшись, как птица. Хорошо еще попривыкли, а то, случалось, замрет с открытыми очами да и стоит в столбняке часа два – не то преподобный, не то припадочный. Ниоткуда на зов не откликается: двери настежь, самого дома нет. А вернее сказать – чокнутый. Ему винца поднесешь с праздником, капли в рот не прольет, ровно и не мужик совсем.