– Да, разоружаешься, – повторил начальник. – Ты считаешь, что мы полностью победили и война окончилась. Сражения, мол, ведутся во время войны, а наша сегодняшняя работа – обычная мирная профессия, и человеческие потери должны быть исключены на сто процентов. К сожалению, это далеко не так. Ты не читаешь зарубежные газеты? Знаю, что не читаешь, и я тоже не читаю. Но мне рассказывают товарищи, что пишут о нас буржуи. Мол, в красной России бандитский террор. На улицах валяются трупы, большевики не в силах унять разгул бандитизма, они гниют изнутри. Тебе понятно? Сейчас мы на огневом рубеже. Ты, я, Фалин, твои ребята. Каждый бандитский налет – не только потеря для рабочего класса энного количества материальных ценностей, но и политическая акция против Советской власти, подрыв ее престижа.
Из-за того, что ты недооцениваешь важность нашей работы, ты размагничиваешься и внутренне разоружаешься. Становишься не добрым, а добреньким, жалостливым. Лавров и Панин продолжают бой, начатый тобой в семнадцатом году, а раз бой, значит, неминуемые потери.
Начальник тяжело перевел дух и продолжал говорить. Климов смотрел на его большое одутловатое лицо, на глубокие морщины у рта и понимал, что начальник убеждает и взбадривает не только его, Климова, но и себя.
– Последнее, Василий. Можно, конечно, взять Серого и всех его молодчиков и поставить к стенке. Можно, да нельзя. Мы провозгласили первое в мире государство рабочих и крестьян и их первую Конституцию. Основной закон надо охранять, строго соблюдать, так как или закон есть, или его нет. Третьего быть не может. Мы должны доказать вину этих махровых бандитов, и поэтому Лавров и Панин там, а Фалин здесь.
Начальник показал на диван, поднялся и в первый раз посмотрел Климову в лицо.
– Уверен, что ты меня понял, Василий. Мы похороним Александра тихо, ночью. Похороним тихо, без традиционного залпа и оркестра. Так требуют обстоятельства, и мы обязаны так поступить. Когда у тебя встреча с Паниным?
– В шестнадцать часов, – Климов встал и расправил сутулые плечи.
– Прощайся и уходи. Тебе надо быть в отделе. Запиши мне в календаре адрес, я тоже приду.
Климов поцеловал Фалина в холодный лоб, записал в календаре адрес квартиры на Зубовской и, твердо ступая по вытертому ковру, вышел из кабинета. На улице он опять выпрямился и быстро зашагал по ночной Москве.
Царя свалили. Беляков расколошматили. Неужели серым уступим? Выше держать голову и не размагничиваться! В этом наш долг перед погибшими товарищами.
Климов взбежал по лестнице, остановился перед своим кабинетом и стал шарить в карманах в поисках ключа. Дверь распахнулась сама, и Климов увидел, что ребята расположились полукругом, а в центре на стуле сидит высокий лохматый парень. Он сидел прямо, уверенно расставив ноги, и, оглядывая слушателей серьезными глазами, говорил:
– Они же все – сплошная контра, граждане начальники. Вы спросите у них, зачем им понадобилось золото? Интересно будет послушать. Я кто есть? Пролетариат, – сказал он. – Когда начальник приехал, я собрался и пошел с ним без разговора. Я скрываю, что опилки мои? – парень указал на холщовые мешочки, стоявшие рядком на столе. – Нет. Сколько буржуев пришло на меня жаловаться? Одиннадцать? Так их на самом деле в два раза больше! Можете записать, они все здесь, – он постучал пальцем по виску. – Почему, спрашивается, половина не заявила в милицию? Потому что не смогут ответить на вопрос, зачем им понадобилось золото. От моих дел рабочей власти одна польза.
Все опять засмеялись. Конов, сидевший как герой за столом Климова, даже схватился за голову, только Зайцев брезгливо поморщился, тряхнул своей коробочкой и отправил в рот очередной леденец.
– Что вы гогочете? Вы Ленина читали? Знаете, в чем смысл новой экономической политики?
– Стоп! – пробасил Шленов, грузно поднялся со стула и в два шага пересек кабинет. – Заткни глотку, паря, – он взял парня за шиворот, рывком поставил на ноги, оглядел, словно лошадь на базаре, и неожиданно влепил ему такую затрещину, что оратор волчком отлетел в дальний угол кабинета.
Неожиданность этого поступка всех парализовала. Первым пришел в себя Конов, он выскочил из-за стола и тонкими мальчишескими руками схватил Шленова за богатырскую грудь. Припадая на больную ногу, к ним подошел Сомов, оттолкнул Витуна и процедил сквозь зубы:
– Стыдитесь, ребята!
– И чего раскудахтались? – удивленно протянул Шленов. – Из-за контры...
– Заткнись ты! – крикнул Лапшин, поднял парня, повел его к дверям, и тут все увидели начальника.
Климов посторонился, пропустил Лапшина и арестованного, молча подошел к столу.
– Шленов, останься, – сказал он, не глядя на присутствующих, потом сел и начал набивать трубку.
Беспрецедентный случай, свидетелем которого он только что был, не вызвал в Климове гнева, тем более что ребята так строго осудили рукоприкладство. “Уж больно мы принципиальные. Они нас убивают, а мы и пальцем тронуть не смей. Что бы сказали ребята, увидев Фалина?” – Климов понимал, что так рассуждать не имеет права, и, нахмурившись, посмотрел на Шленова.
– Что же это ты, Пахомыч?
Шленов молча ворочал тяжелыми скулами и сопел в усы. Его маленькие хитрые глазки исчезли под лохматыми бровями.
– Еще раз допустишь – отдам под суд, – лениво, как по обязанности, проговорил Климов. – Ребятам пожалуйся на меня, мол, здорово ругался Василий. Понял?
– Лады, – шумно вздохнул Шленов, глазки его вынырнули из укрытия и лукаво засветились. – Очень даже пожалуюсь.
Он встал и направился к двери.
– Зайцева позови, пусть зайдет, – сказал, улыбаясь, Климов.
– Беляка-то? – как бы про себя переспросил Шленов. – Кликнем – не трудно.
