скрипач слегка дотрагивается смычком до струн. Слушать этот смех было не очень приятно – особенно потому, что Бракса смеялась слишком долго.
Отсмеявшись, она подошла ближе.
– Теперь я вспомнила, – сказала она. – У нас тоже были такие правила. Половину Процесса назад, когда я была ребенком, они еще выполнялись. Но теперь, – голос ее прерывался, и мне казалось, что она вот-вот рассмеется опять, – теперь надобность в них отпала.
В моем сознании ее слова звучали так, словно я слушал магнитофонную запись, пущенную с бешеной скоростью …Половина Процесса! Полпроцесса-процесса-процесса!
Не может быть! Оказывается, может! Половина Процесса – это приблизительно двести сорок три земных года!
Вполне достаточно времени, чтобы выучить все 2224 танца Локара.
Достаточно, чтобы человек успел состариться. Если говорить о земном человеке. Я опять взглянул на нее – бледна, как шахматная королева из слоновой кости.
Готов заложить душу дьяволу – она была человеком – живая плоть, полная красоты и силы. Ставлю свою жизнь – женщина, ставлю свое тело…
Но если ей два с половиной века, то М'Квайе – прабабушка Мафусаила. Я вдруг вспомнил об их комплиментах моему искусству лингвиста и поэта. Это кое-что значило в устах высших существ!
Но… что она подразумевала под «теперь надобность в них отпала»? И что означал ее смех на грани истерики? И что таят насмешливые взгляды М'Квайе?
Вдруг я отчетливо понял, что близок к какой-то разгадке.
– Скажи мне, – с мнимой небрежностью произнес я, – все это связано с «болезнью, которая не убивает», описанной Тамуром?
– Да, – ответила она. – Люди, родившиеся после Дождя, не могут иметь детей и…
– И что? – я наклонился ближе к ней.
– … и мужчины не хотят их иметь.
От внезапного озарения я стукнулся о спинку кровати. Стерильность всей расы и мужская импотенция, явившаяся результатом природного катаклизма… Возможно, это какое-то заблудившееся радиоактивное облако, Бог знает откуда попавшее в их атмосферу в тот незапамятный день? Задолго до того как Скиапарелли разглядел на Марсе мифические, как мой дракон, каналы, прежде, чем эти каналы породили тьму толкований и безумных гипотез, Бракса уже жила и танцевала с проклятьем, наложенным на лоно еще до того, как слепой Мильтон написал о потерянном рае…
Я достал сигарету. Хорошо, что мне пришло в голову прихватить с собой пепельницу. Кстати, табачной промышленности на Марсе тоже не существовало. Как и пьянства. Аскеты, которых я встречал в Индии, были в сравнении с марсианами истинными дионисийцами.
– Что это за огненная палочка?
– Сигарета. Хочешь попробовать?
– Да.
Она села рядом, и я прикурил сигарету для нее.
– От этого щекотно в носу.
– Вдохни дым, подожди и выдохни.
Бракса попробовала.
– О-о… Она священная?
– Нет, это называется никотин, – ответил я, – эрзац божества.
Мы помолчали.
– Только не проси меня перевести слово «эрзац».
– Не буду. Иногда во время танца я чувствую что-то похожее на это ощущение с ни-ко…тином.
– Это быстро проходит.
– А сейчас расскажи свое стихотворение. Мне вдруг пришла в голову одна идея.
– Подожди минуту, – сказал я, – у меня есть кое-что поинтересней.
Я встал, взял свои тетрадки и сел рядом.
– Взгляни, – это первые три главы книги Экклезиаста. Они очень схожи с вашими священными текстами.
И начал читать.
Я прочел всего одиннадцать строф, когда Бракса прервала меня:
– Пожалуйста, не читай этого! Лучше – свои стихи!
Я замолчал и бросил тетрадь на стол. Бракса дрожала, но иначе, чем во время танца, подобного ветру – теперь она готова была расплакаться, как ребенок. Я довольно неуклюже обнял ее за плечи.
– Он говорит так, – произнесла она, – как все остальные…
Я свернул свою память и завязал ее безумным узлом, как пеструю ленту на рождественских подарках, которые так любил. С немецкого на марсианский я перевел экспромтом поэму об испанской танцовщице. Надеялся, что ей это понравится. И не ошибся.
– О-о, – она была в восторге. – Это ты написал?
– Нет, этот поэт талантливей меня.
– Не верю. Это ты.
– Его имя – Рильке.
– Но ты перевел его на мой язык. Зажги еще одну спичку, я хочу увидеть, как она танцевала.
– Бесконечные огни, – задумчиво произнесла Бракса, – и она погасила их маленькими твердыми ступнями. Когда-нибудь я тоже сумею так.
– Ты лучше любой цыганки, – засмеялся я.
– Нет, так я не могу. Ты разрешишь мне станцевать для тебя сейчас?
Сигарета в ее руках догорела до фильтра, я взял у нее окурок и выбросил в пепельницу вместе со своим.
– Ну нет, – заявил я. – Отправляйся в постель. Она улыбнулась и прежде, чем я успел сообразить, дотронулась до застежки своего красного плаща.
Одежда соскользнула на пол. Я судорожно сглотнул.
– Хорошо, – сказала она.
… Я поцеловал ее, а дуновение ветерка от падающей одежды погасило светильник…
3
Дни были подобны листьям Шелли – желтые, багряные, коричневые, гонимые западным ветром. Они кружились надо мной под шелест микрофильмов. Теперь почти все книги были пересняты. Чтобы прочесть и по достоинству оценить значение этих текстов, потребуются годы труда многих ученых, но сейчас весь Марс был заперт в ящике моего стола.
Экклезиаст, от которого я отвращался и к которому прибегал вновь, был почти готов заговорить на Высоком Языке.
Когда я не занимался в Храме, я предавался ничегонеделанию. Я написал уйму стишков, которых прежде стыдился бы. Вечерами мы гуляли с Браксой по дюнам или забирались подальше в горы. Иногда она танцевала для меня, а я читал что-нибудь торжественное, написанное непременно гекзаметром. Она по- прежнему путала меня с Рильке, и я сам почти уверовал в это. Когда-то здесь, стоя у замка Дуино, я писал элегии…
