– Нет, но тем не менее есть уже один убитый. Это – командир национальной гвардии.
– Ваш начальник? Его застрелили швейцарцы?
– Его? Да ведь он был на их стороне! Нашли подписанный его рукой приказ расстрелять патриотов из предместья, расстрелять сзади, когда они дойдут до Поль-Пефа, чтобы соединиться с товарищами из Сен- Марсо и Сен-Виктор. Но его измена была обнаружена: предатель, призванный в ратушу для объяснений, был застрелен из пистолета кем-то из толпы. Ничто не будет в силах остановить отряды, двинувшиеся вперед; сегодня мы победим, а через неделю мы уже повенчаемся с тобой, Екатерина! Смотри-ка, у меня уже имеется свадебный подарок для тебя. Ты помнишь, я обещал тебе. – И в присутствии изумленных соседей сержант обнажил левую руку, где виднелась новая татуировка, изображавшая два горящих сердца. – Смотри-ка, – сказал он невесте, – что здесь написано: «Катрин на всю жизнь!»
Он отошел на шаг, чтобы дать лучше рассмотреть рисунок.
– Как красиво… еще красивее той руки! – сказала Екатерина, вся красная от удовольствия, и, бросившись на шею сержанту, сказала ему: – О, мой Лефевр, как ты мил и как я люблю тебя!
В этот момент вдали затрещал ружейный огонь и послышался ответ пушек. Зеваки попрятались в дома.
– До скорого свидания, Катрин! Я должен идти туда, куда меня призывает долг… Будь спокойна! Мы вернемся победителями! – весело сказал Лефевр.
Он взял ружье и, поцеловав еще раз невесту, побежал по направлению к Тюильри.
Швейцарцы дали залп по почти безоружной толпе, которая пыталась вступить с ними в переговоры. Трупы покрыли площадь Тюильри, все три дворика и Карусель! Но пушки патриотов уже слали туда ядра, возвещавшие падение роялизма!
Людовик XVI укрылся в здании Национального собрания, которое собралось в два часа утра при звуках набата. Ожидая событий, законодатели занялись под председательством Верньо прениями по вопросу об освобождении негров. Святое дело человеческой свободы в те дни защищалось повсюду, без различия рас и цвета кожи.
Укрываясь в ложе логотахиграфа, как в те времена называли секретаря-стенографа, в обязанности которого входило редактирование отчетов, тучный монарх спокойно ел персик, не слушая грохота выстрелов, грозивших опрокинуть его трон, равнодушный к судьбе швейцарцев и забыв об аристократах, которые умирали за него.
Уже совершенно рассвело. Последняя ночь монархии кончилась, и марсельцы с пением гимна шли на приступ последнего оплота феодализма.
IV
Был полдень, когда со стороны Тюильри замолчали пушки. Слышались неясные крики, среди которых смутно угадывался клич: «Победа! Победа!». Над домами вздымались громадные клубы густого дыма, по улицам вихрем кружились искры, обрывки бумаги и клочки горящей материи…
В этот на вечные времена достопамятный день было очень много разных перипетий.
Отряды избрали каждый по три комиссара, которые должны были образовать парижскую коммуну. Мэр Пети-он, вызванный в ратушу, был арестован там, чтобы восстание могло развиваться в полной независимости. Командир национальной гвардии, признанный виновным в измене, был убит, а на его место был назначен Сантер. Арсенал взломали, и добытое оттуда оружие позволило первой колонне, явившейся из предместья Сент-Антуан, двинуться в путь.
Король, обойдя батальоны национальной гвардии, вызванной для защиты дворца, обескураженный, скрылся в своих апартаментах. Только батальон де-Пти-Пэр встретил его приветствиями. Остальные кричали: «Да здравствует нация! Долой Вето!», а артиллеристы повернули пушки против дворца.
Людовик XVI увидел, что он погиб и что его могущество и престиж готовы исчезнуть навсегда. Тогда он отправился просить защиты у Национального собрания, заседания которого в то время проходили в манеже, вблизи тюильрийских садов, там, где теперь находится отель «Континенталь» на улице Риволи. Его эскортировали триста гвардейцев и триста швейцарцев.
Всех швейцарцев было девятьсот пятьдесят человек, очень хорошо вооруженных, высокодисциплинированных. Большинство из них говорило только по-немецки. Эта личная стража, привязанная к королю и считавшая делом личной чести соблюсти условия найма, была полна решимости пожертвовать собой ради хозяина, который завербовал ее и платил ей. К тому же, не зная истинного положения вещей, обманутая начальниками и возбуждаемая «рыцарями кинжала», швейцарская гвардия на заре десятого августа все еще верила, что речь идет о том, чтобы защитить особу короля от разбойников, явившихся убить его. Поэтому многие из швейцарцев, как сообщил один из их полковников, Прейфер, были удивлены и поражены, когда увидели, что на дворец наступает национальная гвардия. Их смутили мундиры. Они думали, что им придется иметь дело с чернью, с насильниками, против которых протестовали все честные граждане, и вдруг увидели, что против них выступает вся нация, вооруженная и дисциплинированная.
Таким образом, можно думать, что в этот день, когда успех уже был достигнут благодаря бегству Людовика XVI, кровь не пролилась бы, если бы в дело не вмешался один из тех ужасных случаев, столь частых в моменты народного смятения, который подал знак к безжалостной резне.
Марсельцы и бретонцы под начальством друга Дантона, отставного унтер-офицера эльзасца Вестермана, человека очень энергичного, проникли во двор Тюильри. В то время всех дворов было три, и Карусель, более тесная, чем теперь, была сплошь застроена домиками.
Вестерман выстроил свой батальон в боевом порядке. Швейцарцы разместились по окнам дворца, готовые в любой момент открыть огонь. Обе стороны оставались в выжидательном настроении. Вестерман сказал по-немецки несколько слов швейцарцам, чтобы убедить их не стрелять в народ и побрататься с ним. Уже кое-кто из этих несчастных наемников принялся выбрасывать из окон патроны, подавая этим знак к сдаче оружия.
Патриоты ободрились и, обнадеженные этой мирной демонстрацией, направились в вестибюль дворца.
Посредине лестницы, ведшей в часовню, была устроена баррикада. На каждом выступе лестницы стояли по два швейцарца, один – спиной к стене, другой – к барьеру; безмолвные и суровые, они стояли с ружьями на прицеле, готовые стрелять по первому знаку. Высокого роста, в красных куртках и меховых шапках, эти горцы невольно внушали страх.
Но в толпе были не только бретонцы или марсельцы. К ним присоединились еще и шутники из предместий, которых можно было встретить в первом ряду и в дни сражений, и на местах казней и около фейерверка.
Кому-то из этих парижан пришло в голову крюками и пиками подтянуть к себе в шутку двух-трех наиболее близко стоявших швейцарцев. Последние даже не сопротивлялись, быть может довольные, что таким образом избегают всякой драки.
При громком смехе зрителей это выуживание швейцарцев шло своим чередом, когда вдруг ни с того ни с сего артиллерийский залп смел эту толпу, до сих пор совершенно безобидную и скорее насмешливую, чем грозную; в дыму сражения так и не удалось узнать, откуда последовал первый выстрел и на чьей совести должна лежать ответственность за эту резню. Но мы вправе думать, что «рыцари кинжала», наблюдая с верхней площадки, как швейцарцы без сопротивления переходили в руки осаждающих, готовые побрататься с ними, решили остановить эту сдачу и воздвигнуть кровавый ров между народом и швейцарской гвардией; по всей вероятности, они и дали первый сигнал к бою.
Артиллерийский огонь, направляемый совершенно хладнокровно защитниками дворца, причинил жестокий урон. В одно мгновение вестибюль наполнился трупами. Кровь ручьями текла по полу. Весь вестибюль застилали густые клубы дыма.
За первым выстрелом последовала общая перестрелка. Швейцарцы и «рыцари кинжала», многие из которых переоделись в гвардейскую форму, стреляли через забаррикадированные окна. Все их выстрелы попадали в цель.
Дворы опустели. Карусель казалась словно выметенной.
Тогда швейцарцы сделали отважную вылазку до улицы Сент-Оноре. Но марсельцы, бретонцы и национальная гвардия собрались с силами и вернулись с пушками. Швейцарцы были выбиты, дворец опустошен. Ничто не могло сопротивляться победоносной толпе. Большинство швейцарцев было перебито
