— И не думаю. Летом мы тут жить будем. И дочь твою приглашаем. Да и сам с женой приезжай… Сообща станем отдыхать, места всем хватит.
— Дождешься меня, — неопределенно сказал Сергей и приподнялся с табуретки, грузный, угрюмый, спитой.
Еще через день, холодно попрощавшись, Сергей уехал. Илья Трофимович просил известить о приезде, но вот прошло уже более месяца, уже отметили сорочины, а вестей от Сергея не было. Ясно одно: обиделся.
«А чего обижаться? — рассуждал Илья Трофимович в своем письме к Андрею. — Завещание ведь мать написала по собственному желанию. И свидетель тому есть — Вера. Так Сергей только ехидно хмыкнул, когда я ему об этом сказал: „Нашел свидетельницу! Это и дураку известно: муж и жена — одна сатана“. Вера после этих слов заплакала, а я, обычно сдержанный, тут взял и вспылил: „Знаешь что, Сергей? К нашему разговору подходит и другая поговорка: на чужой каравай рот не разевай…“ Прав я вроде, Андрей, а только после этого объяснения с Сергеем легла мне на душу еще одна тяжесть. Выходит, теперь в лице родного брата врага нажил… А тут Дарья еще ходит надутая. Жаловалась Вере, что оставляем ее одну. В общем, напереживался я с этим переездом уже столько, сколько за всю жизнь не переживал… Корову продаем. Хотела было ее купить одна молодая учительница — за восемьсот рублей, — но потом отказалась: две дойки, дескать, у коровы недоразвитые. Я ей, как специалист, объяснял, что это не влияет на удой, но напрасно. Других покупателей нет, придется сдавать корову в „Заготскот“, где, я прикинул, мы потеряем рублей триста. Вот такие, брат, дела…»
14
Лето подходило к концу. В середине августа начала жухнуть картофельная ботва — близилась горячая пора уборки картофеля. Для Чевычеловых последние месяцы были нервными, сумбурными. Жизнь сошла с накатанной колеи, и теперь на ее пути частенько появлялись неожиданные ухабы. Казалось бы, наступило облегчение — ни тебе забот о кормах, не надо было дважды в месяц пасти личное сельское стадо (за корову Чевычеловы получили почти шестьсот рублей), запасаться топливом. Улеглись и толки в Варваровке по поводу переезда Чевычеловых. Вера Игнатьевна даже тайком подумывала предложить Илье Трофимовичу не торопиться с переселением, жить в селе как можно дольше.
Но новый звонок Полины Максимовны Еськовой опять растревожил было зажившую рану. Звонила она из дома. С работы, сказала Илье Трофимовичу, звонить не решилась, опасалась, что случайно ее могли подслушать. А дело вот в чем. Была она в райисполкоме, и там ей заместитель председателя намекнул, что из высоких инстанций поступила для проверки жалоба. О том, кто писал, и о конкретном содержании жалобы заместитель умолчал, но дал понять, что обвиняется в незаконных действиях сельсовет.
— Наверное, Шура Быкова свое слово сдержала, — предположила Еськова. — Так что будьте готовы к встрече с проверяющими.
— У меня, Максимовна, все в порядке. Коровы с теленком уже нет, картошку, бураки — короче, все лишнее — сдам в райпо. А в декабре вступит в силу завещание…
— Так-то оно так, но я позвонила на всякий случай. Чтоб неожиданностей не было.
— Я за тебя, Максимовна, беспокоюсь, за себя — ни капельки.
— С меня взятки гладки: я закон не переступала. А Быкову не выпишу, пока не продаст хату.
На этом разговор окончился. Не бог весть какую новость сообщила Полина Максимовна, но Вера Игнатьевна снова запечалилась, присмирела, будто провинившаяся, на улице боялась появляться. И уж совсем оставила мысль пожить в селе подольше.
А Илья Трофимович теперь окончательно убедился, что надо срочно сниматься с партийного учета в колхозе и становиться на учет по месту жительства, в домоуправлении. Что ни говори, а нарушает он устав, и проверяющие могут этот факт истолковать двояко: или Чевычелов — недисциплинированный коммунист (каковым он себя не считал), или преследует какую-то цель, не желая покидать колхозную парторганизацию. Более того, секретарь парткома Талалай не может не знать про такое нарушение, но он почему-то не спешит указать Чевычелову на пренебрежение уставными требованиями. А посему тут надо разбираться партийным органам: глядишь, и выяснится, что Талалай вместе с председателем Еськовой, тоже коммунистом, поощряют перебежчиков. И не по примеру ли Чевычеловых навострила лыжи в город колхозница Быкова?
Может, слишком усложнял, драматизировал ситуацию Илья Трофимович, но, как человек, не лишенный логического мышления, он должен был теперь учитывать в своих поступках все мелочи, последствия от которых могли быть самыми неожиданными.
Нужно срочно идти к Талалаю и сниматься с учета! Пока не грянул гром, пока из-за него не досталось неприятностей и председателю сельсовета, и секретарю парткома.
Было и еще одно опасение у Ильи Трофимовича. Про него он пока не говорил даже Вере Игнатьевне. В глубине души он полагал, что тут ничего предосудительного нет, да и вряд ли кому в голову придет приписывать ему криминал. Но после звонка Еськовой тревожно задумался: «Люди, они не дурнее меня, могут прознать, что я прикреплен в городе к столу заказов, где как инвалид войны получаю дефицитные продукты. А ведь, скажут, выкупает их не Чевычелов, а сын его. Уж больно нечестно, могут сказать, использует Илья Трофимович свои льготы…»
Сеть, паутина кругом. Никогда он не представлял, что ему придется вот так выпутываться. Конечно, все утрясется-уляжется, когда они окончательно переедут в город. Это случится в декабре. Через три с половиной месяца.
15
В конце ноября Чевычеловы начали основательно готовиться к переезду. Решили брать с собой только самую необходимую одежду, обувь, постельное белье, немного разных солений-варений, свинины, пару мешков картошки. Как нельзя кстати пришелся теперь оставшийся от матери старинный сундук с висячим замком. В него складывали наиболее ценные вещи. Сам же сундук решено было перенести на хранение к Дарье — для пущей безопасности.
К Дарье же переправили телевизор, радиолу, дорогие настольные часы с боем, подаренные Илье Трофимовичу в честь его шестидесятилетия, два ковра, три подушки. Хотели снести и диван-кровать, но Дарья, доселе терпеливо наблюдавшая, как чужие вещи теснят не бог весть какое пространство ее небольшой хатенки, возмутилась:
— Мне ведь к столу придется пробираться на одной ноге!
Диван оставили в покое, но вместо него принесли цветы — высоченный столетник, фуксию, гортензию и еще какие-то два, названия которых Дарья не знала.
Телевизор, поначалу пристроенный на приступок, Илья Трофимович перенес на стол, поставил сверху комнатную антенну и, чтобы как-то ублажить Дарью, научил ее пользоваться кнопками и рычажками-переключателями. Дарья попервах упорствовала: «Еще по незнанию испорчу вашу драгоценность, — сказала, — семьсот рублей — не шутка, обойдусь без телевизора». Однако Илья Трофимович убедил ее в том, что без телевизора ей будет весьма и весьма скучно, а если он и поломается, то не беда — отремонтируют. Игорь мастак по телевизорам.
И Дарья сдалась.
Игорь приезжал теперь каждый выходной и возвращался в город с набитым багажником — самого необходимого оказалось не так уж и мало.
Кур, распорядилась Дарья, к ней во двор переселять не надо, пусть живут в своем дворе, в своем курятнике, она будет ухаживать за ними. «Иначе, — сказала, — петухи передерутся, меж кур пойдут распри… Да и тесен мой курятник».
Очищали от ненужного хлама сарай, чердак, подпечек. Илья Трофимович сжигал во дворе старые бурки, башмаки, Игореву детскую обувку, газеты, тряпье, подгнившие сачки и сетки, многолетнюю подшивку журнала «Ветеринария». С одного из подоконников в горнице собрал в колоду штук пятнадцать открыток — поздравлений с прошедшим Октябрьским праздником — в основном от бывших учеников Веры Игнатьевны. Решил сжечь и их. Правда, одну открытку отложил — от брата Андрея. Прислал он ее не из дома, а из Железноводска. «Раз уж летом отдохнуть не удалось, — писал он, — решил воспользоваться предложением нашего профкома и укатил на Кавказ — надо поосновательнее подлечиться». И спрашивал: «Как Сергей?»
Илья Трофимович написал в Пензу. Что Сергей? Посылал ему поздравление, но ответа не последовало. Обиделся. Вот ведь каким мелочным оказался! Хотел отхватить куш от того, что ему не принадлежало. Подозревает, будто мать подбили на завещание Игорю. Но как ему доказать, что было совсем иначе, что она сначала даже на него, Илью Трофимовича, хотела оформить это завещание, а он отказался: «Мы ведь с Верой в годах…»
Пробежал взглядом по стенам — что бы еще выкинуть? Рамки с семейными фотографиями — реликвия. Отрывной календарь? Скоро кончится год, можно календарь уже и снять. Далее. Икона. В верхнем левом углу, покрытая вышитым рушником. Это вещь матери. Пусть побудет. Еще один цветок, почему-то оказавшийся на полу. Летом он буйно и красиво цветет. Огонек называется. Забыли отнести его к Дарье.
Вышел в кухню. Рассохшаяся табуретка! Сколько раз Илья Трофимович точил на нее зуб, да Вера Игнатьевна всегда останавливала, не давала ее порубить: «Может, подклеишь…» Он пытался и склеивать, и укреплять гвоздями — бесполезно. Теперь самый раз бросить ее в огонь. Вместе с открытками.
На улице, у дверей коровника, заметил прислоненный к стене ременный кнут. Подержал в руке, хлопнул для чего-то и тоже бросил в костер.
— Зачем? — сожалеюще спросила проходившая мимо Вера Игнатьевна.
— Пригодится, думаешь?
— А вдруг… Мало ли в жизни чего случается.
— Нет, Вера, такие случаи — не для нас. Мне сейчас хоть сто миллионов давай, не вернусь в село. Стыдно. — Он надвинул на лоб поношенную шапку. — Скажут: Трофимыча-то нашего только помани, он и в Антарктиду за приманкой поедет, а мы считали его человеком неподкупным. Скажут так, Вера, и правы будут. Меня ведь в город поманили — Андрей, помнишь? — и я клюнул на городские выгоды, обольстился льготами… Дрянным оказался я человечишком. Себе на уме, расчетливым. А потому жить рядом с теми, кто считал меня порядочным, мне стыдно… Ладно, хватит об этом. Скажи лучше: ты свои кособокие сапоги намерена сжигать — нет?
16
