документацию единственных трех реальных секунд, а потом отходил к металлической ограде ресторанной террасы, глядя на Барфюссерплац и подозревая каждый булыжник в возможности минимального движения, но в результате сохранилось лишь одно, обращенные к нему слова, незабываемые, как татуировка, вот уже пять недель держались в памяти неровные бегущие строчки реклам и вывесок на фасадах узких и высоких домов: Парикмахерская — Женский и мужской солярий — «Макдоналдс» — Ресторан «У бурого медведя» — Бар «Рио» — Аптека — Бодега «Штраусе» — Бар «Don't worry, be happy»
— Вот это нам подходит, — улыбнулся я. — Не волнуйся и будь счастлив!
— Есть ли у тебя накопления? — спрашивает он и раскрывает руки, будто намереваясь взмыть над озером азиатским гигантским пеликаном. — Страховки? Вклады?
Мы опять рассчитываем и опять считаем. На что-то, по крайней мере, на еще один РАЗРЫВ или РЫВОК, на дальнейшие помехи материи, в истинности, в миллиметровой точности которой нельзя сомневаться, ведь она испытана всеми возможными бурами, зондами, вскрытиями и вивисекциями, и все же в ней появилась первая трещинка и неожиданные шильонские гротескные наросты. Дайсукэ тоже не удержался и проверил шокирующе аутентичную восковую фигуру престарелого ловца бабочек — по его мнению, это шотландский писатель из клана Макмастер, родственник владельцев отеля, — хотя всего лишь поскреб по нему ногтем. Одного из лже-Шперберов он тоже подверг проверке, иголкой, совершенно не веря, что пойдет кровь. За три секунды в Токио миллионы жизней продвинулись немного дальше, в ночи, то есть в сумерках, там же сейчас 19:47, огни десятков тысяч неоновых труб над Гиндзой на короткий момент замигали, что выглядело, наверное, системной проверкой исполинского космического корабля. Уже пять лет не портится свежая рыба на рынке Цукидзи. Идти в темноте, по пылающим каменным пустыням Токио. Ничто не манит его сильнее, ни о чем он не мечтает так жадно.
— Пять страшных лет без перерыва. Да ты с ума сойдешь, к тому же с семьей, — пытаюсь я его успокоить. — И на всю Японию ни единого луча солнца!
Но нет, он все-таки представляет, как идет по безымянным улицам до района Сэтагая, до маленького традиционного дома (я так и вижу стены из шелковой бумаги, лампионы, рисунки тушью, бамбуковые циновки), проходит сквозь стены, сквозь временные стены, в кабинет. Его жена в кимоно сидит за компьютером вместе с обоими сыновьями и показывает им письмо, которое он отправил в 7:30 из женевского отеля. Он рассчитывал провести в Европе три недели, в основном на лингвистических конгрессах, вначале в Хайдельберге, затем в Базеле, где его и застала просьба знакомого издателя еженедельного журнала принять участие в экскурсии в ЦЕРН вместо заболевшего журналиста, соблазнившая его возможностью оказаться в совсем неведомой ему области. Верю ли я, что Япония существует? Или Америка? Он знал одного зомби (№ 62, мне неизвестный), который отправился жить в Ночь, тысячи километров пешком, в нескончаемо медленно густеющем, с багровыми всполохами, теряющем цвет, все более блекнущем окружении, углубляясь в то, что и настоящей тьмой не назовешь ни в Казахстане, ни в восточной Монголии. Добраться до Азии, в лучшем случае до Южной Кореи, не имея возможности пересечь Японское море, — мысль настолько невыносимая, что Дайсукэ не пошел восточнее Праги. (Когда? — Мы гипотетически разминулись на три месяца.) За неделю до воцарения прокля-тости он проехал по незнакомой ему до той поры Швейцарии и отснял 16 пленок по 36 кадров, которые хотел продемонстрировать жене, детям, университетским коллегам, чтобы в конечном'итоге очутиться в тотальной фотографии, подобно наследному принцу в Спящем королевстве, так что все вывернулось наизнанку, ведь раньше надо было самому останавливаться, чтобы сфотографировать мир, эту огромную линзу перед нашими глазами, водяной глаз озера и неба, в котором мы теперь торчали на соринке причала.
Выдерживать постоянное освещение — наше высокое искусство, оно все необходимее нам день ото дня, после того как лучшие обеды, прекрасные спящие красавицы и изысканные вина не могут удержать нас от сползания в четвертую фазу по Шперберу, когда помогают лишь самые своевольные и прихотливые меры. Следует отвлечься, придумать способы облегчения боли. Сон на кладбищах, вот что его порой успокаивало, у старого надгробья или в красивом фамильном склепе. Однажды он прилег на полосе обгона оживленной автомагистрали. Оказалось, нас с ним кое-что роднило, а именно очарованность большими универмагами. Когда мы были в возрасте его сыновей-близнецов, мы оба мечтали, как однажды мамы забудут нас в универмаге и мы окажемся там заперты на целую ночь, а значит, все будет принадлежать только нам, склады и витрины продуктового отдела, книги, одежда, целый этаж игрушек и спортивных товаров, лабиринты дамского белья и звери в зоологической секции. Универмаги — Дайсукэ уверяет, что японские еще сильнее, чем европейские, с их секс-куклами вперемешку с урнами для праха, цветами, китовым мясом и съедобными обезьянами, — когда-то обещали рай на земле, которым мы желали обладать в блаженном одиночестве, идеальный остров для высадки Робинзона Крузо. Теперь они — недостоверные радостные воспоминания. Утешает их полутьма, искусственный свет, атмосфера подводной лодки, точно они и правда могут унести в подземное царство. Лакомства, дурацкие переодевания, сон на горе персидских ковров или в палатке около эскалатора, куда ты притащил пару хороших книжек, шоколад, шампанское, шелковые одеяла. В детских фантазиях ночь — время, когда тебя не потревожат. А наша гарантия покоя — молчание болванчиков, застывшие в покупательском ажиотаже тела с фарфоровыми лицами, которые перестали особо раздражать нас; в конце концов, можно вообразить, будто в магазин завезли чересчур много манекенов, которые по причине нехватки места или, скорее даже, по замыслу группы ироничных художников расставлены на всех этажах, даже в туалетах, служебных помещениях и примерочных кабинках. Практичная точка зрения, принцип «комбини», как называет его Дайсукэ («комбиниэнсусуцуа»
Но клоны же находятся не внутри того мира, который мы покинули на Пункте № 8, не внутри ПОДЛОЖКИ, по которой мы передвигаемся, возражаю я.
Если двенадцать Шперберов реальны, тогда они в ПОДЛОЖКЕ, уверен Дайсукэ, или по крайней мере указуют на то, к чему мы отчаянно стремимся: выход.
— А что тогда? Что ты будешь делать, если он покажет нам мышиную лазейку наружу? Вернешься к жене, став мгновенно старше на пять лет?
— Старше, но богаче, — отвечает он, похлопывая себя по карману шорт.
Видимо, он тоже остановил выбор на бриллиантах. Мы смотрим друг на друга и молча бредем на берег, чтобы не признаваться в том, что никто из нас не верит в возвращение. «Монтрё-Палас» высится впереди с белозубой полногрудой горделивостью оперной дивы, с набухшими крышами, сияющими маркизами, которые кто-то раскрыл над коваными балконами, словно пытаясь в последний момент спасти постояльцев от блеска солнечного шторма, нарастающего с озера. Но не пощадило никого, даже охотника за бабочками, которого за все эти годы не оросила ни единая пылинка. Подобно игрушечным фигуркам, выезжающим из огромных часов с боем, из главного входа появляются Борис и Анна. Отрываясь от ожидаемой полукруглой орбиты, они ступают на улицу перед осадившим на всем скаку «мерседесом».
Мы выбрали путь вдоль северного берега озера. Дня за два он без труда приведет нас в Коппе и к третьему раздаточному пункту «Бюллетеней». Обед в Лозанне. Над нами уходит в вышину громоздкая колокольня, наверное, самого большого швейцарского собора Нотр-Дам, которую уже 700 лет как овевают громы и молнии. Дайсукэ как-то раз забрался на самый верх.
