Все обернулись к говорившему эти слова, и он развязно продолжал:
— Прибит гвоздями к стене, граф Герман! О, здесь есть превосходные средства укрощения бунтовщиков: два дня тому назад двоих сварили в горячем масле и кое-кого даже похоронили заживо…
— Что это значит? — спросил один из капитанов, прихлебывая вино.
— Как, вы не знаете, что это значит? — вскричал говоривший замечательно жестким голосом.— Можно подумать, что вы только что свалились с Луны.
Это был весьма красивый итальянец лет тридцати. Его классически правильное лицо с черными блестящими глазами, свежими красными губами, оттененными черными усами, зубами ослепительной белизны невольно привлекало внимание.
Маркиз Аслитта, так звали этого господина, уже два месяца жил в Милане, куда приехал из Неаполя. Он заботливо избегал своих земляков и казался верным приверженцем иноземной деспотии.
Когда он заговорил, офицеры почувствовали некоторую, неловкость,
— Вот, что это значит, — продолжал, громко смеясь Аслитта: — преступника заковывают, переламывают ему члены, вырывают яму около четырех футов глубиной и ставят туда провинившихся вниз головой, потом яму засыпают землей до колен осужденного, оставляя ноги торчать сверху — это очень красиво, точно деревце растет! — Аслитта снова весело засмеялся, но сквозь смех слышалось как бы сдержанное рыдание.
Граф Герман почувствовал, что его волосы встают дыбом.
— Давайте, наконец, играть,— предложил он. Но, прежде чем он дождался ответа, от театра Скала донесся крик тысячеголосой толпы:
— Да здравствует Лучиола! Да здравствует Италия!
Офицеры поспешно бросились на улицу. Когда комната опустела, Аслитта подошел к майору Бартоломео и шепнул ему:
— Сегодня ночью в маленьком домике у порта Тессина.
2. Царица цветов
Как известно, все итальянцы по природе музыкальны, и в Милане не было недостатка в исполнителях и композиторах. Среди композиторов первое место, бесспорно, занимал маэстро Тичеллини; у него был большой талант, он писал восхитительные каватины и прелестные популярные романсы, но еще не создал ни одной оперы. И как он мог написать оперу, когда не было подходящего либретто: строгая цензура придиралась ко всему, и часто совершенно невинные стихи оказывались оскорблением величества.
В течение нескольких недель Тичеллини находился В сильном волнении: Сальвани, импрессарио театра Скала и друг Тичеллини, пригласил в Милан Лучиолу, звезду неаполитанской оперы, а маэстро сидел без либретто.
Цензура запретила уже по крайней мере дюжину либретто: сюжеты, взятые из новой или древней истории, оказывались равно предосудительными, потому что во всех шла речь о притеснителях и притесненных. И пока Лучиола каждый вечер пожинала лавры в операх Беллини и Доницетти, Тичеллини приходил в отчаяние…
Печальным возвращался однажды маэстро домой, на улицу де Монте, но тут его ждала радостная неожиданность: служанка, улыбаясь, подала ему сверток, развернув который, Тичеллини вскрикнул от восторга: это было либретто.
Запершись в кабинете, маэстро пробежал рукопись, совершенно не заметив трехцветную тесьму, которой она была обвязана. Тесьма эта, однако,— зеленая, белая, красная — была итальянских цветов, давно запрещенных австрийским правительством!
Уже само заглавие либретто понравилось Тичеллини: рукопись называлась: «Царица Цветов». Звучные стихи лились так гладко, что Тичеллини, еще читая, уже напевал мелодии. Сюжет также годился. «Царицей» в либретто была роза, влюбленная в фиалку, которая, в свою очередь, питала страсть к скромной маргаритке. После различных перипетий, аллегория оканчивалась соединением фиалки с маргариткой, причем роза великодушно благословляла союз. Начиналось всеобщее ликование и торжество. Тичеллини, дочитав последнюю страницу, немедленно принялся сочинять оперу.
Роль маргаритки как раз подходила для высокого сопрано Лучиолы, фиалку должен петь синьор Тино, знаменитый баритон, а синьора Рокита будет иметь громадный успех в роли розы. Второстепенные лица также были вскоре распределены, и на следующее утро запыхавшийся Тичеллини уже стоял перед Сальвани, показывая ему набросок оперы.
Сначала Сальвани не слишком-то поверил в новинку, но убедившись, что ни в хоре бабочек, ни в марше роз не заключалось ничего преступного, углубился вместе с Тичеллини в прелести либретто и кончил тем, что, сунув рукопись, в карман, отправился к цензору.
Цензор, государственный советник, весьма любезно принял Сальвани и, вооружившись роковым красным карандашом, принялся тщательно читать либретто. Как старательно не искал он подозрительный смысл, намек или слово, так ничего и не смог найти, и час спустя Сальвани принес другу радостную весть, что опера разрешена.
Тичеллини плакал от радости, он усердно принялся за работу, не отдыхая даже ночью, и через несколько дней явился к Сальвани, с торжеством размахивая своим детищем.
Теперь оставалось еще завербовать Лучиолу для новой оперы. Импрессарио взялся предупредить ее, после чего Тичеллини должен был просить ее лично.
Пока друзья весело болтали у рояля, и Тичеллини размечал партитуры, в двери тихо постучали.
— Не входить,— вскричал Сальвани, добавив: — нас нельзя беспокоить!
— О, как вежливо! — раздался молодой голос, и Сальвани с Тичеллини вскрикнули от изумления:
— Это же Лучиола!
Лучиола была прелестна. Ей было около двадцати семи лет, черные волосы диадемой вздымались над ее ослепительно белым лбом, а классически правильный овал лица напоминал древние статуи; большие и продолговатые черные глаза светились особенным фосфорическим блеском, и за этот сияющий взгляд ее прозвали Лучиола, что значит «светило». Красное атласное платье облегало роскошные формы певицы, и на кудрявую головку была кокетливо наброшена черная войлочная шляпка. О красавице рассказывали легенды; никто не знал ее происхождения — она превосходно владела всеми европейскими языками и никогда не упоминала о своей родине.
Звезда обладала изяществом парижанки, грацией креолки и подвижностью итальянки. Ее настоящего имени не знал никто, она была героиней множества различных романтических приключений, но не выделяла никого из своих многочисленных поклонников — Лучиола славилась бессердечием. Часто в мужском платье она путешествовала по неаполитанской равнине, всегда в сопровождении своей подруги, нежной и стройной блондинки. Эта подруга была настолько же робка, насколько Лучиола была отважна, и смелая, как амазонка, служила подруге надежной опорой.
За несколько дней до отъезда из Неаполя один кроатский офицер оскорбил Лучиолу, и вместо того, чтобы обратиться за защитой к кому-нибудь из многочисленных друзей, из которых каждый счел бы зачесть вступиться за нее, Лучиола сама в мужском костюме отыскала нахала в ресторане и публично дала ему пощечину, предлагая загладить оскорбление дуэлью на пистолетах. Офицер вынужден был ретироваться, сопровождаемый насмешками товарищей, а Лучиола торжествовала.
От этой вот особы зависела сейчас судьба новой оперы, потому что певица неограниченно властвовала в театре Скала, и Сальвани и Тичеллини знали это.
Пока они соображали, как бы половчее подступиться к Лучиоле, певица непринужденно обратилась к ним:
— Мое посещение, кажется, некстати?
— Некстати? — повторил Сальвани,— синьора, как вы можете говорить это? Напротив, мы сами только что собирались к вам.
