открыл рот, чтобы, огрызнуться, но понял, что любой ответ лишь усугубит его дурацкое положение.
— Ешь, — сказал он сурово, бросая к ее ногам кусок вяленого мяса.
Дженна аккуратно взяла его и принялась жевать. Киммерийцу показалось, что уголки ее губ растянулись в тщательно скрываемой улыбке. Этого еще не хватало, недовольно подумал он.
Сиренево-голубые сумерки спустились над горами. Дженна, закончив скромный ужин, стала подыскивать местечко поудобнее, чтобы лечь спать. Она раскладывала попоны и одеяла то так, то эдак на жестких камнях и вдруг жалобно попросила:
— Мне холодно. Сделай что-нибудь.
— Костра не будет, у тебя есть чем укрыться.
— Тогда забирайся ко мне под одеяло. Если ты не позволяешь мне согреться у огня, будь любезен согреть меня сам.
Конан уставился на нее. Нет, подумал он, надо же быть таким ребенком.
— Я не могу. Это… ну, в общем, я не буду.
— Но почему нет? Тетя зачем тебя послала? Я тут околеваю от холода, а ему и в голову не придет спасти меня от таких мучений.
Конан застонал и засмеялся одновременно.
Послали козла сторожить капусту. Ему даже пришлось встряхнуться, чтобы отогнать ненужные мысли.
— Подумай, Дженна. Тебе следовало бы поостеречься Тарамис, когда ты вернешься в Шадизар.
— Бояться тети? С чего бы это?
— Я не знаю истинной причины, — тихо сказал он, — но короли и королевы, принцы и принцессы — они думают не так, как остальные люди. И совсем по-другому понимают, что такое добро и что такое зло.
— Тебя беспокоит мой сон? Бомбатта был прав. В этом кратере и не такое приснится. А тетя любит меня. Она вырастила меня, заменив отца и мать.
— Может, оно и так, Дженна. Но если вдруг когда-нибудь тебе понадобится моя помощь, передай с кем-нибудь пару слов в таверну Абулетеса в Шадизаре. Я приду. И уж мне точно удастся найти для тебя безопасное место.
— Я так и сделаю, — ответила она, хотя было видно, что ей и в голову не могла прийти мысль, что это может понадобиться. — Но я так и не согрелась, — гнула она свое и даже приподняла край одеяла.
Еще несколько мгновений киммериец колебался. Наконец, бурча что-то про то, что и вправду похолодало, что нет ничего страшного в том, чтобы согреть друг друга, снял пояс с мечом и устроился рядом с девушкой. Она натянула ему на плечи не только пропахшие конским потом попоны, но и часть своего плаща. Пока он поправлял одеяла, Дженна прижалась к нему. Инстинктивно Конан обнял ее. Его ладонь легла на изгиб ее бедра и отскочила как ошпаренная, судорожно пометалась вдоль тела и наконец успокоилась на талии девушки.
— Так даже теплее, чем я предполагал, — пробормотал он, вытирая пот со лба. — Лучше, наверное, отодвинуться чуть-чуть.
«Да не железный же я, — подумал он, — и сколько еще выдержки могут требовать боги от мужчины из плоти и крови».
Дженна еще плотнее придвинулась к нему и дотронулась пальцем до золотого амулета:
— Расскажи мне о Валерии.
Конан удивленно хмыкнул. Дженна подняла глаза:
— Я ведь не глухая. Я слышу твои разговоры с Малаком, да и с Акиро. Скажи, какой женщиной она была?
— Какой? Она была единственной из тысяч тысяч других. Наверное, таких больше нет. Воин, друг, боевой товарищ, спутник в путешествиях…
— И любовница? — добавила она к его перечислению. Конан хотел что-то ответить, но она поспешила опередить его: — А в твоем сердце остался хоть уголок для другой женщины?
Конан думал, как описать ей их отношения с Валерией. Как она бросалась к нему в постель, со страстью тигрицы и как через несколько часов с не меньшей яростью могла закатить ему оплеуху, если он чересчур явно заглядывался на какую-нибудь трактирную девчонку.
— Понимаешь, — начал он осторожно, — между мужчиной и женщиной есть такие отношения, о которых ты ничего не знаешь и поэтому не сможешь правильно…
— Много ты понимаешь, — Дженна попыталась изобразить уверенность в голосе. — Мы с Зулой хорошенько обсудили разные способы… это… вот, чтобы заарканить мужика.
Конан рассмеялся, но вдруг почувствовал, что она взяла его руку и опустила ее под расстегнутое платье. Он невольно обнял ладонью маленькую грудь.
— Слушай, ты сама не понимаешь, что делаешь, — хрипло прошептал он.
Не успел он договорить, как она резко навалилась на него всем телом. От неожиданности он перевернулся на спину, и она оказалась на нем, все крепче прижимаясь к его груди.
— Тогда научи меня, — прошептала она, и ее сладкие губы выкинули из его головы весь здравый смысл.
Холодный ночной ветер хлестал Шадизар, словно жесткая метла, старающаяся вымести из города всю его явную и скрытую грязь.
Тарамис приняла этот ветер как предзнаменование. Знак ухода старого и прихода нового рассвета. Ее платье — золото на небесно-голубом — тоже означало неизбежный приход нового дня, новой эпохи.
Темные глаза обежали большой внутренний двор, вымощенный большими полированными плитами светлого мрамора и окруженный алебастровой колоннадой. Выходившие во двор балконы были пусты; ни единого огонька не мигало в темных окнах. Страже было строго приказано не подпускать никого близко ко двору.
Окруженная свитой жрецов, она смотрела на спящую фигуру Дагота — прекраснейшего из мужчин. Жрецы новой веры, возрожденной из тьмы веков, были одеты в золоченые мантии, спадавшие до пят. Голову каждого венчала корона с выгравированным на лбу широко открытым глазом — символом бодрствования служителей Спящего Бога.
Самая высокая корона венчала того, кто стоял рядом с принцессой, сжимая в руке длинный жезл с алмазом на конце, вставленным в оправу в форме глаза. Это был Ксантерес — Верховный жрец. И действительно, он был выше всех остальных — не считая, конечно, Тарамис.
— Настала третья ночь! — неожиданно произнесла она торжественным голосом.
Круг жрецов откликнулся эхом:
— Третья ночь до Ночи Пробуждения.
— Благословенна будь Ночь Пробуждения, — пропел верховный жрец.
— Спящий Бог никогда не умрет! — воззвала принцесса, и ответ жрецов эхом вернулся к ней:
— Там, где есть вера, — нет места смерти!
— Пусть прольется на нашего Бога то, что должно пролиться в эту ночь.
— Славься та, кто окропит Спящего Бога, — нараспев ответил хор жрецов.
Негромко зазвучали свирели, сначала медленно, а затем все быстрее и громче. Еще двое жрецов с коронами на головах появились из колоннады. Между ними шла девушка; ее толстые косы были аккуратно уложены вокруг головы, платье сияло снежной белизной. Введя ее в круг, жрецы сняли с нее одежду, и, не стыдясь своей наготы, девушка шагнула вперед, к изголовью ложа Дагота. Тарамис и Ксантерес подошли и встали по обе стороны от нее.
— Ания! — позвала ее Тарамис; девушка с усилием отвела взгляд от лежащей фигуры. — Ты первая, избранная Спящим Богом за твою непорочность.
— Я не достойна такой чести, — прошептала она.
— При рождении ты была отмечена Спящим Богом. Служишь ли ты ему и по сей день добровольно?
Тарамис знала ответ еще до того, как искры экстаза запрыгали в глазах девушки. Жестокая принцесса долго и хорошо готовилась сама и готовила других к этому действу.
