шемита, красной лужицей поблескивала на мозаике, и Гринсвельд позавидовал людям: их свежая кровь не смердела так, как его. Злобно плюнув в эту лужицу, он взял меч обеими руками, примерился и сделал резкий замах.
Ящерицей скользнул варвар меж его широко расставленных ног. Когда Горилла обернулся, парень уже стоял с поднятым мечом, и в глазах его сверкала ненависть и боль.
Они ударили одновременно. Звон пронесся по залу, эхом отдаваясь под высоким потолком. На сей раз противники действительно сошлись в бою, и Гринсвельду было уже не до смеха. Ярость Конана не пугала его, но лишь подогревала. Он и сам ненавидел не менее сильно, а потеряв Густмарха, забыл об осторожности, так что дикая сила его обрушилась на варвара словно лавина; он наступал, твердо зная, что если и суждено ему погибнуть, то только после мальчишки. Ловко орудуя клинками, враги не носились по всему залу, но почти не двигались с места. Оба были искусными бойцами, оба знали технику ведения боя. Но Конан, рана которого все же давала о себе знать, постепенно терял силы. Наверное, только ярость еще удерживала его на ногах. Он слишком хорошо помнил Мангельду, ее рассказ о Ландхааггене; краем глаза он уже заметил маттенсаи — Горилла даже не подумал спрятать ее, видимо, уверенный в своей победе. И маттенсаи не должна остаться в Желтой башне, иначе… Как там говорила Мангельда? «Я — последняя. Если не я — то кто?»
В отчаянии Конан метнулся к Гринсвельду, нарушив спокойное течение битвы, и неожиданно для него самого клинок достиг цели: почти половина его с хрустом вошла в волосатую грудь Гориллы, сломав ребро. Хлынула черная кровь, в одно мгновение замочив халат.
Взревев, Гринсвельд кинулся на врага, но, ослепленный яростью, упустил из виду маневр киммерийца и промахнулся, пролетел мимо. Он упал рядом с разрубленным до самого пояса телом шемита, и это решило исход боя. Разъяренный варвар одним прыжком нагнал обезьяну, без размаха вогнал клинок под горб, выдернул…
Словно простуженный хрип вырывался из глотки Гориллы. Он ждал нового удара, и ждал с прежней ухмылкой. Когда варвар еще раз поднял меч, он быстро перевернулся на спину и… С наслаждением увидел он изумленные, растерянные глаза врага, с наслаждением услышал его вопль ужаса.
Конан, в какую-то долю мига успевший остановить летящий вниз клинок, отшатнулся; все, что так твердо знало его сердце, разбилось в этот момент. Дрожа, он отступил назад шаг, еще шаг… Не в силах отвести глаз от крошечного детского тельца, сжавшегося у стены, он пятился к маттенсаи, желая теперь только одного: взять ее и уйти. Он понимал, что плачущий ребенок, весь обагренный своей и чужой кровью — та самая обезьяна, которая убила его друга, но ничего сделать не мог. Суровая, закаленная в боях душа варвара никогда еще не проходила через такое испытание. Да, прежде он умел быть безжалостным, но — только в пылу битвы, когда войско наступает на войско, и никому пощады нет. Когда копье летит на копье, а клинок на клинок. Сейчас же перед ним не было никого, кроме одного маленького ребенка, и он, отлично понимая, что это за ребенок, тем не менее не мог заставить себя опустить меч на его голову.
Гринсвельд, отодвинувшись к стене, молча смотрел, как капает с лезвия его вонючая кровь прямо на босые ноги Конана. Тот трюк, коему когда-то научился он еще в Ландхааггене, до полусмерти пугая свою приемную мать, сработал. Варвар не смог убить ребенка, хотя сам Горилла не в силах был этого постичь. Враг есть враг, и нужно быть готовым к любому его действию; нужно уметь рубить не раздумывая, кто там перед тобою — ребенок ли, женщина ли, дряхлый ли старик… Жаль только, если придется отдать ему маттенсаи… Впрочем, он уже и так ее взял…
Выхватив маттенсаи из высокого золотого кубка, Конан бегом ринулся к лестнице. Он больше не смотрел на скорченное у стены детское тело; он ненавидел — ненавидел так, как не приходилось ему прежде. Огромная, много выше и здоровее его обезьяна на его глазах превратилась в ребенка! Конан мог ожидать от Гориллы чего угодно, но только не этого. В первые мгновенья боя, когда Гринсвельд вел себя так уверенно, так спокойно, он невольно почувствовал нечто вроде уважения к врагу. Оказалось, то было не более чем лицедейство. Дешевое гнусное лицедейство!
Киммериец перепрыгнул нижнюю ступеньку, бросился к двери, ведущей в подземный ход.
— Эй!
Тонкий голос сверху заставил его резко остановиться, с замирающим сердцем посмотреть наверх. Гринсвельд, все в том же обличье, стоял у лестницы на втором этаже, и голова его едва достигала перил. Простирая ручонки к варвару, он с мольбой пялил на него круглые черные глаза и хныкал.
— Отдай, Конан. Отдай мне маттенсаи! Я погибну без нее!
— Нет! — яростно выдохнул Конан, отступая. — Нет!
— Прошу тебя, отдай! Отдай!
— Кром… — В отчаянье киммериец пнул дверь ногой, завороженный видом несчастного. Он не питал особой любви к детям, но и никогда не поднимал руку на них. Но то был не ребенок! Эта мысль билась в его мозгу, хотя полностью осмыслить ее он не мог, не имел времени и опыта. Будь сейчас жив Иава, он знал бы, что делать…
— Конан, отдай! — жалобно пискнув, Гринсвельд соскочил на ступеньку, чуть не подвернув при этом тоненькую ножку, и с детским бессмысленным смехом начал прыгать вниз. — Отдай… Отдай…
— А-а-а, — заревел варвар, в ужасе пятясь к черной дыре подземного хода. — Не подходи!
— Отдай-отдай-отдай…
Спрыгивая с предпоследней ступеньки, Горилла Грин подвернул-таки тонкую детскую ножку. Падая, он кувырнулся в воздухе, и рухнул прямо на осколки статуи Густмарха.
Несколько мгновений Конан не дышал. Не отрывая глаз от распростертого в груде камня Гринсвельда, он ожидал, что тот сейчас снова встанет и снова, протягивая руки и жалобно хныча, пойдет к нему… Нет, Горилла не вставал. Тогда киммериец решился, подошел ближе.
Осколок с глазом Густмарха вошел ему точно между бровей; черные глаза мертво смотрели в потолок, тонкие руки еще подрагивали, но Конан знал: больше Гориллы Грина нет.
Качнув головой, он начал медленно подниматься наверх, за телом Иавы. Завороженный всем, что произошло, он ощущал всем существом своим, что ни мыслей, ни чувств в нем сейчас нет, что внутри его зияет бесконечность — пустая и темная как колодец. Прижимая к груди маттенсаи, другой рукой он волок за собой меч, и длинная черная полоска обезьяньей крови тянулась ему вслед…
Он не услышал — почувствовал этот странный треск. Остановился, прислушался… Треск раздавался отовсюду: и сзади, и спереди, и с боков что-то как будто рвалось, тяжело, с болью… Инстинктивно Конан напрягся, сбрасывая оцепенение и снова становясь собой; в его синих глазах отразилась лестница, потом витражи, потом распростертое тело маленького Гориллы… Рушится башня! Он понял это внезапно, еще и не увидев трещин в стенах. А поняв, кинулся к подземному ходу, проклиная себя за то, что не успел унести из этого проклятого места тело Иавы. Хорошо, что сумка его лежит у него в мешке! Там его записи, он отдаст их Халане… О, Митра… Ведь Халана ждет… Что он скажет ей? Как объяснит?
Если бы Конан не был сыном сурового бога Киммерии Крома, он бы не удержался сейчас от злых слез. Но он был истинным варваром и гордился этим всегда. А потому, ступая в черную дыру хода, он обернулся, с обычной ухмылкой бросил короткий взгляд на Гринсвельда, подмигнул ему и нырнул вниз, унося с собой то, за что погибло все племя антархов. Почти все…
Волны сами несли его к берегам Аргоса. Бросив весла, Конан смотрел на удаляющийся Желтый остров, который уже озаряли светлые лучи ока благого Митры. Теперь ему предстоял еще более долгий
